Юкио МИСИМА - ХРАМ НА РАССВЕТЕ

Жена подробно обсуждала всякие мелочи. Как встретить гостей, как распределить по гостевым комнатам тех, кто останется ночевать. Но все это совсем не интересовало Хонду.

Наконец Риэ заметила, что мысли мужа бродят где-то далеко. Риэ, которая прежде никогда не тревожилась, когда муж затворялся надолго в кабинете (потому что точно знала, что его занимают там законы), теперь понимала, что рассеянность Хонды говорит о горящем в душе пламени, молчание свидетельствует о каких-то планах.

Риэ посмотрела туда, куда был направлен взгляд мужа, собираясь там что-нибудь обнаружить. Но перед глазами Хонды, глядевшего в окно, был только двор, где на ветках расселись синички.

Гостей пригласили к четырем часам, так как хотели показать им окружающий пейзаж при свете дня. Около часа пришла Кэйко и объявила, что будет помогать. На помощь Кэйко не рассчитывали, поэтому и Риэ, и Хонду обрадовало ее появление.

Риэ, хотя у Хонды появилось много новых знакомств, как ни странно, сблизилась именно с Кэйко. Она как-то сразу уловила в ней отсутствие враждебного. В чем это проявлялось? Все в Кэйко — ее покровительственная любезность, великолепная грудь и полные бедра, спокойная манера говорить, даже аромат духов — внушало какое-то доверие скромной от природы Риэ. Это было как оттиск красной правительственной печати на похвальном листе, которого был удостоен булочник.

С кухни доносились голоса женщин, и Хонда со спокойной душой, сидя у камина, раскрыл свежую газету, привезенную Риэ из Токио.

На первой странице вверху — статья «Общий план административного соглашения», в которой указывались те шестнадцать мест, где после вступления в силу японско-американского «договора безопасности» оставались американские военные базы, здесь же была напечатана беседа с американским конгрессменом Смитом. «Мы обязаны защитить Японию. Не позволим проникнуть туда коммунистическим идеям». В статье излагалась позиция американской стороны. На второй странице подробно и с некоторой озабоченностью сообщалось о «тенденции к подъему деловой активности в Америке», что рассматривалось как «новая ситуация, обратная кризису в Западной Европе с его уменьшением спроса и свертыванием производства».

Однако мысли Хонды постоянно возвращались к Йинг Тьян. По поводу ее отсутствия можно было фантазировать сколь угодно. Свобода этих фантазий даже обеспокоила его. От самых страшных до самых циничных — реальность выдавала срезы многочисленных, как в ониксе, слоев. Ему казалось, что часть из встававших перед его глазами образов он в действительности никогда и не встречал.

Хонда сложил газету, и его поразил громкий шорох бумаги. Обращенные к огню камина страницы высохли и нагрелись. Он вдруг подумал: горячая газета — какая немыслимая ситуация. Это ощущение загадочным образом было связано с вялостью, поселившейся глубоко внутри его безвольного тела. И пламя, перекинувшееся на вновь подложенные дрова, неожиданно напомнило ему пламя погребального костра в Бенаресе.

— Может, на аперитив подадим шерри, виски с содовой и дюбонне. Коктейли уже надоели… — сказала появившаяся в большом фартуке Кэйко.

— Полностью полагаюсь на вас.

— А что для тайской принцессы? Если ей нельзя спиртного, то нужно приготовить какие-нибудь легкие напитки.

— Ну, она, может быть, и не приедет, — спокойно сказал Хонда.

— Вот как? — так же спокойно ответила Кэйко и удалилась. Эту удивительную сдержанность Хонда воспринял как неприятно поразившую его проницательность. Наверное, многое в такой женщине, как Кэйко, стоит переоценить, уж очень утонченной выглядит ее незаинтересованность.

Первой из гостей появилась Макико Кито. Она приехала вместе со своей ученицей — госпожой Цубакихара на ее машине с шофером. Макико, как поэтесса, пользовалась большой славой. Хонда не знал, как можно измерить славу поэта, но слышал имя Макико из уст самых неожиданных людей и понимал, насколько ее уважают. Госпожа Цубакихара из семьи бывших финансовых магнатов, молилась на Макико и буквально прислуживала ей, хотя была того же возраста — где-то около пятидесяти.

У госпожи Цубакихара на войне погиб сын — морской офицер, она и теперь, спустя семь лет продолжала носить траур. Хонда не знал ее прежде, но сейчас она напоминала плод печали, замаринованный в уксусе.

Макико была по-прежнему красива. Хотя кожа и увядала, но ее белизна, напротив, сияла свежестью не стаявшего снега, Макико не красила седых волос, и это придавало ее стихам ощущение «правды». Загадочная, со свободными манерами, она не забывала делать подарки и устраивать приемы для важных людей. Макико махнула рукой на всякие сплетни, сердце у нее уже давно высохло, но она поддерживала иллюзии по поводу одиночества и печали, в которых прожила полжизни.