Юкио МИСИМА - ХРАМ НА РАССВЕТЕ

Хонда подумал, что, наверное, следует помочь, ей, очевидно, плохо. Приблизившись, он обратил внимание на прислоненные к камню небольшой черный мешок и палку.

Хонда положил руку женщине на плечо и легонько, очень осторожно потряс. Казалось, приложи он больше силы, женщина рассыплется, превратится в пепел.

Женщина приподняла лицо и взглянула на него сбоку. Увидав ее лицо, Хонда был поражен. Черные волосы — парик, это он понял сразу: так неестественна была линия волос, на лице в густо положенных белилах тонули, казалось, и глазные впадины, и морщины, ярко выступал кармин губной помады, положенной как у придворных дам так, чтобы придать верхней губе форму конуса и скрыть нижнюю губу. И подо всем этим было лицо Тадэсины.

— Неужели Тадэсина? — невольно вырвалось у Хонды.

— Кто вы, господин? Подождите, — и Тадэсина торопливо достала из-за пазухи очки. В хитрости ее движений, какими она раскрывала дужки очков и цепляла их за уши, проглянула та, давняя, Тадэсина. Она все извинялась, что будет рассматривать собеседника в очках, но разыгрывала все это нарочно.

Однако уловка не сработала. Хотя старая женщина и надела очки, перед ней стоял незнакомый мужчина. Сначала на ее лице появилась тревога и какая-то отчужденность, свойственная старой аристократии (ласковое безразличие, которое она долго умело копировала).

— Извините, память стала плохой, вы… — произнесла она казенную фразу.

— Я Хонда. Лет тридцать тому назад учился в школе Гакусюин вместе с Киёаки Мацугаэ, мы дружили, и я часто бывал здесь в усадьбе.

— А, так вы тот самый Хонда. Какие воспоминания! Простите, что не узнала. Господин Хонда… Да, да, точно, господин Хонда. Вы почти не изменились. Что и говорить… — и Тадэсина поспешно приложила рукав к лицу чуть ниже очков. У прежней Тадэсины слезы были обычно не настоящими, но сегодня белила у нее под глазами мгновенно расплылись, стали похожими на намокшую под дождем белую стену — слезы из мутных глаз текли безостановочно. Этим слезам, которые словно переливались через край дождевой бочки, не имея отношения ни к печали, ни к радости, можно было верить, не то что прежним.

Но ведь ей страшно много лет! Казалось, спрятанная под толстым слоем белил кожа вся покрыта старым мхом, но нечеловеческий, вникающий во все тонкости рассудок старательно работает, словно часы в кармане мертвеца, которые продолжают отстукивать время.

— Вы хорошо выглядите, сколько же лет вам исполнилось? — спросил Хонда.

— В этом году будет девяносто пять. Я не очень хорошо слышу, но, слава богу, болезней у меня нет, ноги крепкие, и с палкой я могу дойти куда угодно. В семье племянника, который обо мне заботится, не любят, когда я выхожу одна, но я в таком возрасте, что могу умереть в любой момент и в любом месте, так что пока в состоянии, хочу ходить. Налеты… да я их не боюсь. Попадет в меня какая-нибудь бомба, с радостью умру, никакого не обременив. Вот вижу теперь на обочине труп, и странно звучит, но завидую мертвому. На днях услышала, что здесь в Сибуе горело. И так мне захотелось взглянуть, что с усадьбой Мацугаэ, улучила минутку и тайком от жены племянника двинулась сюда. Да-да, будь живы маркиз и его супруга, как бы они пережили такое. Может, и счастье, что они не дожили до этого.

— Наш дом, слава богу, не горел, но у матери такие же чувства, как и у вас. Ей кажется, что счастьем было бы умереть, пока Япония побеждала.

— Ох, ваша мать тоже говорит о смерти… Никак не могу себе представить… — Тадэсина не забывала вставлять пустые, почтительные фразы.

— А что стало с семьей Аякура? — спросил Хонда и подумал, что спросил лишнее. В глазах старухи отразилась явная растерянность. Правда, когда она выражала чувства так, что их было заметно, они, как правило, были рассчитаны на публику и весьма далеки от подлинных.

— Я после того, как барышня приняла постриг, ушла от них, потом приходила только на похороны господина. Госпожа еще жива, но после кончины супруга как-то распорядилась усадьбой в Токио и переехала к родственникам в Киото. А барышня…

— Вы встречаетесь с Сатоко? — почувствовав невольное волнение в груди, спросил Хонда.

— Да, виделась несколько раз. Она была очень приветлива, надо же, такой, как мне, каждый раз предлагала остаться переночевать в монастыре, очень, очень добрая… — На этот раз Тадэсина, сняв запотевшие очки, надолго прижала к глазам смятую, неопрятную бумажку, которую поспешно вытащила из рукава кимоно. Когда она отняла ее, белила оказались стертыми, и глаза смотрели из темных впадин.