Оксана Аболина: Одиночество

Шел дождь, моросящий, зябкий. Опавшие листья набухли, пропитавшись влагой. В их мокрой податливости шерстяные тапки сразу же утонули, промокли насквозь, неприятно холодя ноги и сползая с щиколоток. Боясь потерять их в темноте, мальчик снял их на всякий случай, выжал и, сунув в карман шорт, торопливо побежал к стоявшей в дальнем конце сада уборной.

На середине тропинки, загораживая дорогу, его поджидал высокий гнилой пень с вылезающими кривыми толстыми корягами, который давно уже грозился выкорчевать отец, но так пока и не успел собраться. Этот пень и днем внушал мальчику беспричинный страх, что-то пряталось в нем, темное, ужасное, леденящее, но при свете дня он все же чувствовал себя намного увереннее и, подавляя беспокойство, шевелящееся в голове, залезал на него и спрыгивал вниз помногу раз, удовлетворяя инстинкт преодоления и смутно помня о том, что придет вечер, а с ним мрак, и это препятствие снова станет позорно необоримым. Оцепенело напрягая мозг, стараясь ни о чем не думать, прижав к бокам локти, руки — в карманы, он бежал все медленнее, потом перешел на шаг, робкий, осторожный, а а двух метрах от пня и вовсе остановился, не видя его, но зная внутри себя, что он — на черте, через которую, как ни бейся, не сможет перейти.

— Трус… Гадкий трусливый мальчишка, — сказал он вслух традиционную фразу, пытаясь взбодрить самолюбие унизительным определением.

— Да, трус, — тут же охотно согласилось что-то внутри. — Нечего и пытаться…

— Я храбрый, — привычно переменил тактику мальчик. Сказал он это очень тихо и неуверенно, так что самому было ясно, какой он есть на самом деле.

— Я храбрый, — повторил он громче и четче, но как-то уж слишком дрожаще.

То, что сидело внутри, не задумываясь, зашуршало в ответ:

— А что, если оно вылезет?

— Там ничего нет.

— Есть.

Есть, есть, есть. Он точно знал, что оно там находится. Он не стал ждать, пока оно вылезет, и припустил назад к дому.

Теперь бежать было легче, незанавешенные окна манили к себе, в отдельный от Вселенной мирок, спокойный, уютный, теплый. Не оглядываясь — боясь, что страх возрастет, — мальчик приспустил шорты и помочился у крыльца на фундамент. Ноги окоченели — он только сейчас это заметил. И руки, с красными зудящими цыпками. И весь он тоже замерз. И он заторопился по ступенькам наверх…

Дверь оказалась заперта.

Он постучал и прислушался. Молчание. Он постучал громче. Никакого ответа. Он сбегал под окно гостиной, где все, наверное, находились, и позвал, задрав голову: «Мама!» В окне никто не появился. Вероятно, взрослые включили телевизор. Кроме того, льющаяся по стоку вода заглушала слабый застенчивый голос.

Мальчик вернулся к двери, поджав пальцы ног, сел на корточки, обхватил колени руками. Больше всего ему сейчас хотелось вытереть чем-нибудь лицо, но есе промокло: и рубашка, и шорты.

— Скоро заметят, что меня нет, — успокоил он себя. — Только бы не сели в домино играть, а то ведь все забудут.

Он представил, что он маленький, нищий, бездомный мальчик, такой, какие часто встречаются в сказках. Вот он сидит тут, голодный, озябший, никому не нужный в целом мира. Здесь, рядом, в доме, веселые здоровые люди, которые даже не догадываются о его существовании. Они о чем-то говорят, им хорошо, им тепло, они пьют чай и смеются. Им невдомек, что под окном приютился озябший, мокрый ребенок. Они не знают… Если бы знали, они, конечно, впустили бы его, согрели, накормили, уложили спать. Тут наверняка живут добрые люди, незнакомые, милые, заботливые… Может быть, у них есть свой мальчик, но они все равно оставили бы его у себя, и он стал бы другом и братом этого мальчика, И он никогда бы не перечил этому мальчику, он выполнял бы все его поручения, он брал бы на себя вину за его проделки и, если б тому пришло в голову с ним подраться, он не стал бы сопротивляться.

Он живо представил себе сценку. Тот мальчик разбил дорогую китайскую вазу, в досаде замахнулся на него, но он не отклонил удар, только закрыл руками лицо. Посылались пинки, обвинения, плевки… Он все терпел, молча, с сознанием своей невиновности. Но тут, прервав экзекуцию, вошел отец того мальчика. Увидев разбитую вазу, он побагровел и заорал:

— Кто это сделал?!

— Это он, это он, — запричитал тот мальчик и, показывая на него пальцем, отступил в темный угол комнаты.

— Так вот какова благодарность за то, что тебя приютили, — грозно и страшно закричал тот, кого он мысленно уже осмеливался называть отцом. — Вон! — и схватив его за ворот рубашки, мужчина проволок его к двери и вышвырнул за порог, снова в дождь и ночь, и он тихо, сгорбившись, втянув голову в плечи, ушел. Навсегда. Назавтра тот мальчик, конечно, сознался в содеянном, и отец его каялся, плакал, и вся семья бегала искать маленького нищего ребенка, и даже дали объявление в полицию. Но все — без толку. И только зимой, на одной из улиц нашли окоченевший труп ребенка. Его опознали, вся семья была в горе. Тот мальчик на всю жизнь зарекся совершать подлости. Но было уже поздно.