Василий Аксёнов: Осень в Ворожейке

— Не ждать тебя, поди, уж сёдня, — не спрашивает — сообщает Фиста. — Мне дак так кажется, старик, заночуешь ты нонче у Сулиана.

— Дак как жа! — заелозил старик в коляске. — Она опять вот за своё! Долго нам там! Как подмогну человеку с пропажей, так и назадь приедем. Чё, будто негде ночевать мне, чё ли!.. Поехали, поехали, Сулиан, поехали, отец ты мой, с ней тут как раз до следующего Пришествия лясы проточить можно. Поехали, а ну её… вечно рассядется, что… тьфу ты!

Развернул Сулиан старика лицом к двери и свёз его с крыльца, на котором, проплясав будто, осталась сидеть Фиста, сама с собой: без звуков — разве что гул земной через батожок, без мира — разве что ветерок по лицу, и без света — с картинками разве какими на тёмных, словно будущее, веках.

Весь Сулианов двор мужики объездили, на пригон несколько раз выруливали, а огород — тот просто-напросто утрамбовали, как гумно, но нигде не ожили в руках Фостирия ивовые прутики, только посередь ограды, у настила, едва-едва вздрогнули, на что старик лишь сухо обронил, будто на воду это они, на воду, мол, они так неохотно, но, струя тут, дескать, у тебя, отец ты мой, колодишко рыть можно. «Ага, — сказал Сулиан, — бросим всё и колодец копать начнём, мало мне одного, другим займусь счас… да и не за этим, Фостирий, я тебя сюда вроде припёр, еслив сам помнишь». — «Дак помню, помню, пашто нет-то, — ответил ему Фостирий. — Как не помню». Бороды у стариков растрёпаны, как мётлы изработанные. В глаза друг другу избегают старики смотреть. Постоял Сулиан, повытирал пот со лба и с шеи, а потом, как будто вспомнив что-то вдруг, и говорит:

— Везде мы с тобой, парень, были, а на чердак вот и не сдогадались забраться. Может, там где, в земле-то чердачной?.. там же её, земли-то, у меня почти что с локоть… тятенька, Царство Небёсное ему, постарался, — это уж от отчаяния так-то Сулиан.

А Фостирий метнул испуганно взгляд на охлупень крыши избы Сулиановой, зажмурился на бьющее в глаза прямо с него будто бы солнце и говорит тотчас же вот как:

— А мы, отец ты мой, и в палисаднике ещё не были, и потому что в палисадник-то сподручней вроде как-то, чем на чердак-то, то давай-ка, отец ты мой, наперёд в палисадник скатаемся, а на чердак-то мы всегда успем, никуда от нас не денется он.

А Сулиан — тот только так и пробурчал:

— Хм, а палисадник будто убежит куда-то.

И поехали они долой из ограды, а навстречу им собаки измученные. Вернулись из леса. Мокрые и голодные. Ластятся к Сулиану, Фостирию лицо языками слюнявят, а тот и отмахнуться от них не может — в руках инструмент поисковый. Цыкнул Сулиан на собак, но не ради Фостирия, а в собственном раздражении, открыл калитку в палисадник и закатил туда тележку с Фостирием. А ивовые прутики тут же, за калиткой прямо, и заходили в руках у старика.

— Стой! — кричит Фостирий. — Стой-ка, парень!.. Не то пальцы от напрягу дрожат, не то быстро уж больно катишь.

Остановился Сулиан, притулился спиной к стене дома, солнцем сентябрьским нагретой, а у самого круги перед глазами — устал.

— Здесь, отец ты мой, здесь, батюшка. Катни-ка, а, ещё чуток, тока не шибко, вон до того куста… чё там, смородина, ли чё ли?

Подтолкнул Сулиан тележку к смородине, отпугнул копошившихся там куриц и сел на скамеечку, а на Фостирия смотреть уже и сил нет никаких — сомкнул веки.

Зашевелились в руках старика прутики, завращались, сообщая ему что-то, а старик от радости и слова молвить не способен, не может слова сказать и понять не может, почему Сулиан — тот-то молчит, а молчит Сулиан потому, что не видит ничего, ни во что уже не верит Сулиан — отчаялся.

— Тащи-ка, а, отец ты мой, — шепчет наконец Фостирий.

— Кого тащи? — спрашивает вяло Сулиан, веки чуть только раздвинув.

— Неси лопату! Здесь она, туточки, родимая, под кустом вон эвонтем, — не руками, а, шею выгнув, головой или кадыком указывает на куст Фостирий.

— А лопата-то к чему? — ещё не веря, спрашивает Сулиан. И говорит: — Еслив и здесь, дак не на адской же, поди, глубине, хотя, хрен и знат, ведь с этой жэншыной-то будет…

И точно, что здесь. Земелькой лишь и припорошено. Врыто под корни, крышкой запечатано, а сверху того холстиной ещё да клеёнкой прикрыто.

— Так, жэншына, и куст могла ведь изуродовать, — бормочет Сулиан, относя ведро в дом.

Возвращается.

— Корни повредила бы, змея шипучая, а тем самым и смородину бы порешила, — говорит Сулиан, закатывая в дом счастливого старика. — А так всё ягодка который год… порой зайдёшь, сорвёшь да и попробуешь… оно вкуснятина.