Василий Аксёнов - Малые святцы

— Дошлые, говорят. А ты как думашь? — спросил меня Гриша. — Ты молодой, ум у тебя ещё шевельчивый. У нас-то он уже — извёстка.

— А я не знаю, — ответил я. — Нигде я с ними не встречался.

— А медведь зверь прыткий, — сказал Гриша. — Не гляди, что вроде увалень. Из одного ствола в него стрелил, промазал, из другого только приготовился, а он уж около тебя, и подомнёт, если не стрелишь, снова промажешь, и задавит. А ты с медведем не встречался?

Огонь в нодье потрескивал, Кемь далеко внизу на шивере шумела, большая рыба в реке плескалась, филин где-то возле ухал, и мы услышали вдруг, помню: Данила всхлипывает, плачет.

— Ты чего? — спросил отец его, к нему повернувшись.

— Ягоду жалко, — ответил Данила.

— Мало собрал?

— Которую я съел.

— Ну, съел и ладно, что тут плакать, — сказал Артур Альбертович Даниле. — И на здоровье.

— Богом для этого она, сладкая, и создана, чтоб её ели, — успокоить попытался его Гриша. — Богом, природой ли.

— Птичкам и мышкам бы осталась, те бы с голоду не померли, — сказал Данила и уснул тут же — руки раскинул, лицом с полузакрытыми глазами в небо; небо к нему, к Даниле, обратилось.

Зима того года, помню, выдалась суровой, корму в лесу было мало, и, на самом деле, много птицы и зверья тогда погибло с голоду.

Ну, это так уж.

Приходила днём Эрна. Сидели они тут, в столовой, с мамой долго. Меня в доме не было, и о чём они говорили, не знаю. Мама после рассказала, что ребёнка своего жалела и оправдывала, валя бедувсю на его дружка, на Генку Устюжанина: мол, это тот всё, а её-то, дескать, тихий, смирный.

«Тихий, тихий, — сказал отец. — Человека только зарезал. Как не тихий… Как чёрт в омуте, палец в воду только сунь, и утянет».

«Ну, кто там знат, — сказала мама. — Он, не он ли, не известно… Не доказали-то пока».

«Ну, как не он-то, раз сидит, — сказал отец. — Значит, сидит, пока не выпустили. Ладно. А доказать-то, уж докажут».

Управились мы с мамой.

Поужинали.

Прочитал я маме:

«После того опять явился Иисус ученикам Своим при море Тивериадском. Явился же так…

…

Многое и другое сотворил Иисус: но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь».

Прочитал я последнюю главу Евангелия от Иоанна, отложил Книгу. На улицу вышел. Побыл там сколько-то. И в дом вернулся. Слышу:

— Ну я же человек, — говорит отец.

— Дак и чё что, — говорит мама.

— Не дерево.

— Ну дак и чё что?

— Это тому — растёт оно, срубили ли его… как было деревом, так им и осталось, на что путнее ли пошло, в лесу ли сгнило. А я-то должен, баба, видеть, узнать, почувствовать ли как-то. Иначе как?! Никак иначе. Пусть мне родители, к примеру, скажут: о, эта девка, мол, хорошая, и ты на ней жениться должен, а я её в глаза ещё не видел. Может, хорошая, я им и верю. Но я ведь должен полюбить. И вера ваша как… она же из… не знаю… полюби, узнай сначала, после верь уж… не наоборот же. Так я это понимаю. А так же это как оно? — тогда, выходит, что вслепую… человеку-то неподходяще.

— Я и не знаю, чё тебе сказать, — говорит мама.

— Я сам не маленький. Чё ты мне скажешь? — говорит отец.

— Спать пойду, устала сёдни чё-то, — говорит мама.

— Ну идь работала, — говорит отец, — дак и устала. Меня-то тоже чё-то клонит…

Разошлись они по своим комнатам, углам.

Мама помолилась. Отец поскрёб окно, ногтём наверное, зачем-то, после тахтою проскрипел.

Утихли.

Побродил я по дому.

Сел на диван. Прилёг после.

Слушал, слушал, как улица вздыхает, и забылся.

Проснулся.

Разделся. Устроился под одеяло.

Глаза сомкнул уж только на рассвете.

27 апреля.

Светлое Христово Воскресение.

Пасха.

Очень уж погожее утро — лучится ; его и слышно — и звучит оно особенно.

Щебечут и галдят на улице птицы.

В доме пронизано всё ярким светом — из-за него и стен не видно даже.

Я просыпаюсь — с ощущением чего-то… Откидываю одеяло. Встаю ногами на тёплое, солнечное, пятно на полу. Убираю постель. Одеваюсь.

Вижу:

За вербами, которые я принёс неделю назад из леса, распушившимися, словно шмелями облепленными, стоит икона обретённая , которую я нашёл в подполье Сушихиной избы.

Помывшись, иду на кухню — там мама.

— Христос воскрес!

— Воистину воскресе.

Возле маминых ног, потираясь, вращается кошка, урчит — по случаю Великого дня её не гонит мама из избы. Отец её, наверное, не слышит.

Иду в столовую.

На столе, залитом солнечным светом — солнце сюда заглядывает только ранним утром, — стоит деревянная чашка с крашеными яйцами.