Василий Аксёнов - Малые святцы

По Куртюмке, поверх льда, идёт медленно, в снегу пока теряясь, талая, коричневая, как крепко заваренный байховый чай, вода — в Бобровку.

За Куртюмкой, под Балахниной, на Балахнинском угоре , на солнечной его стороне, проталины — тускло желтеет травой прошлогодней поляна. Трава волглая, обсыхает. Пар над поляной поднимается едва заметным, зыбким маревом, ельник за маревом — колеблется как будто.

Сошёл снег уже и у нас в огороде, но не во всём, не по всей его площади, а лишь по центру, проплешиной . Земля глядится в небо, жирная, чёрная, как антрацит, — не один век удобрялась. Бродят по ней ладные, сероголовые галки, комья сырые ковыряют клювами. Только-только, утром может, прилетели. Вчера их ещё не видно было и не слышно — не галдели.

Оголилась и дорожка перед домом. Густо выстлана спрессованной листвою прелой — ещё осенью нападал лист с берёзы.

Весна нынче ранняя. Но ещё и зазимует. Это-то ясно. И до майских реки вряд ли вскроются.

Отец сидит под фикусом. На курорте . Ручей, мальчишек и собак, похоже, слушает — потолок глазами будто скоблит. Мама у окна — заплату на рукавицу нашивает. Заплата зелёная — от старой моей ветровки отрезала лоскут, спросив у меня прежде: «Тебе ж она уже и не нужна, поди, вся изодралась-то, в лохмотьях?» — «Нет, не нужна», — ответил я ей. «Ну и ладно… А то чё взять где, не надумаю».

— Это сколько дней уж Катерине-то? — спрашивает отец.

— Да сколько, — говорит мама. — Девять дней тринадцатого отмечали, в воскресенье… Время идёт, — вздыхает она. — Стоит только умереть.

— А сёдня-то какое? — спрашивает отец.

— Шашнадцатое уже, парень, — отвечает ему мама.

— Тепло на улице?

— Тепло, конечно.

— Пойду я, — говорит отец. — Выйду.

— Сходи, сходи, — говорит мама. — Проветрись. Засиделся… Пока погода-то хорошая.

— Галки, ли чё ли, слышу, прилетели?

— Прилетели, прилетели.

— А скворцы?

— А тех пока чё-то не видно.

— А уж должны бы, — говорит отец.

— Прилетят, — говорит мама. — Ни сёдни, завтре… Никуда они не денутся.

— Знаю, что прилетят… Но чё-то нет ещё пока вот.

— Ну, тоже мне, нашёл, о чём беспокоиться, — говорит мама. — Может, уже и рядом где-то, на подлёте.

— Да ты пошто така-то! — сердится отец. — Я просто так… Из любопытства. То, беспокоюсь, чё-то выдумат… Может, в природе чё творится?

— Ну, я не знаю, может, и творится.

— Ну дак а чё тогда… Сидишь тут, как раздрона… А может, чё где траванули?

— Может.

Покинул стул отец, оделся в телогрейку и в шапку, обулся в калоши, вышел на улицу. Со своёй палкой, в сенцах та, в углу, стояла. В другом углу стоит мамина. Мама в шутку свою палку конём называет: с конём -то чё, гораздо легче, мол. С ём хошь куды, хошь где яво оставь — не убежит он, не ускачет . И в магазин на коне она ездит — опирается на палку. Часто их она, коней своих , теряет. Вырубаю я ей новых.

Видно его, отца, в окно. Сидит он, крупный, на скамейке, широко расставив ноги. Весь в солнце. Не жмурится. На другом конце скамейки, свесив с неё хвост, как мёртвый, распластался кот — ночью-то, паршивец, нагулялся. Отец об этом не знает — спихнул бы. Руки его, отца, устроены на палке, подбородок — на руках. Двигает отец бровями — беседует с кем-то, может быть, и с чем-то — с прошлым, с тем беседы не исчерпаешь. Шапка у него, у отца, на голове собрана, но тесёмки не завязаны — висят её уши, болтаются тесёмки — как антенны — что-то будто принимает.

Смотрит, отвлекаясь от заделья, поверх очков на него в окно мама и говорит:

— Сидит, выстар. Как гриб раскисший, переросший. Чё-то ещё и шопчет вроде… рот-то разявил… и губами вон нашлёпыват. Ох и какие ж мы уж старые-то… Боже, — говорит мама. И говорит: — У Федосьи именины, парень, сёдни. У Катерины ж бабушку Федосьей звали. Федосья Анкудиновна, Бахметьиха. Царство Небесное и той и этой. Хоро-ошая была старуха. Серьёзная. И умерла уж ладно, лет под девяносто. Как-то картошка у нас, помню, кончилась, вы ещё маленькие были… ты-то был, ещё ли не было… в эту же пору вот, в апреле. Пошла просить, никто не дал мне. Год на неё, до этого-то, был неурожайный, на картошку. Отправилась я к ней, к Федосье этой, она, без слов, ведро мне с верхом набуровила. Другой весной я отдала ей… Ну вот, одну и починила, а то совсем уж прохудились, — говорит мама, откладывая на подоконник рукавицу с новой, зелёной, заплатой. — Зима уж кончилась, я за починку.

Взглянул и я на отца. Больно.

— Чё-то ж и на обед готовить надо нам, — говорит мама. Сказала и пошла на кухню.