Андрей Волос - Победитель

Эмир пригласил его в машину и всю дорогу до Третьяковки расспрашивал о постановке музейного дела в Советской России — расспрашивал деловито и даже с удивившим Луначарского знанием деталей, выказывавшим непраздность этого интереса.

— Видите ли, господин эмир, — отвечал Луначарский. — Во главу угла мы ставим сохранение наших культурных ценностей. Ведь они принадлежат народу! Если в царское время… — Он осекся. — Гм-гм… если до революции был возможен произвол по отношению к предметам искусства, когда каждый владелец мог в любую секунду продать или подарить принадлежащие ему картины, скульптуры, археологические древности или предметы роскоши, имеющие художественное значение, то есть распорядиться ими по своему усмотрению и тем самым лишить жаждущий культуры народ возможности не только физически владеть ими, но даже и любоваться на музейных стендах, то теперь наше культурное наследие нашло надежную защиту! Мы внимательнейшим образом следим за охраной памятников культуры. Это достояние народа, и ни одно хоть сколько-нибудь значительное явление искусства теперь не может быть утрачено!..

Одобрительно кивая, эмир осмотрел здание. В двух шагах за ним следовал белобородый и немного сутулившийся человек. Он то и дело что-то помечал в тетради. Луначарский поморщился, припоминая. Это был летописец эмира, этот, как же его, м-м-м… Их знакомили вчера, но второпях, и Анатолий Васильевич забыл имя.

В холле произошла небольшая заминка — служительница решительно встала в проходе, бескомпромиссно указывая эмиру на короб с грудой гигантских войлочных тапочек.

Эмир растерянно оглянулся. Нарком уже подлетал к виновнице глупого недоразумения. Полы пиджака стелились по ветру.

— Вы что себе позволяете?! Не видите, что происходит?! Что вы тут со своими бахилами?!

— Так положено же, Анатолий Васильевич! — залепетала старушка. — Паркет же!..

— Мозгами думать положено! — отрезал Анатолий Васильевич и, с улыбкой повернувшись к эмиру, снова перешел на французский: — Проходите, ваше величество, проходите! Это, видите ли, у нас для посетителей! Мы всеми способами стараемся беречь достояние народа!..

В кабинете главного смотрителя Третьяковской галереи Валериана Ивановича Трухановского пахло сердечными каплями. Сам же он, старчески сгорбившись и далеко и низко, под самую лампу сунув седую вихрастую голову, быстро писал что-то на листах желто-серой бумаги, то и дело протыкая бумагу стальным пером и рассыпая веер мелких чернильных брызг.

Писанина не ладилась — набросав несколько слов или, как максимум, целую фразу, Валериан Иванович, шепча что-то яростное, перевертывал лист другим концом, начинал заново, снова браковал, переворачивал на чистую сторону и, стремительно выписав начало предложения, снова вычеркивал — со скрипом, скрежетом и даже с какими-то мелкими опилками, злобно выдираемыми пером из дурной бумаги.

Когда наконец ему удалось исписать, чудом не похерив ни единого слова, целую страницу, дверь кабинета приоткрылась и послышался низкий голос:

— Валерьян Иваныч, можно к вам?

Смотритель поднял голову, нервно дернул щекой и бросил на вошедшего взгляд, который никак нельзя было назвать ни приветливым, ни даже равнодушным.

— Милости прошу, Алексей Викторович, — скрипуче сказал Трухановский и добавил ядовито: — Почему так робко? Обычно вы не стесняетесь!..

— Да кто же вас знает, Валерьян Иваныч, — хохотнул Щусев, проходя в кабинет. — Может, вы меня сразу мокрыми тряпками!

Смотритель снова дернул щекой и молча придвинул к себе новый лист.

— Все-таки пишете, — полувопросительно произнес Щусев.

Вместо ответа перо звонко поклевало донышко чернильницы.

— Напрасно вы, Валерьян Иваныч! — Щусев с сердцем махнул рукой, сел в кресло и закинул ногу на ногу. — Ну вот видит бог — напрасно!

Скрип пера стал еще ожесточенней.

— Послушали бы вы меня, голубчик!..

Сразу после этого пространство возле письменного стола шумно взорвалось: брызнув чернилами, перьевая вставочка полетела в одну сторону, лист в другую, а главный хранитель, вскочив на ноги и опрокинув стул, с грохотом рухнувший на паркет, воинственно выставил клокастую бороденку, прижал сжатые кулаки к груди и тонко закричал:

— Не смейте называть меня голубчиком!.. Не смейте!.. Как вы могли! как вы могли!..

Замолчав, он оглянулся, как будто только что проснувшись, и стал трясущимися руками поднимать стул. Щусев вскочил, помог. Смотритель сел, обессиленно подпер голову руками.