Андрей Волос - Аниматор

— Последнее!

— Ну?

— Мама!

— Верю, — кивнул я.

— Короче, по шестой категории, — горделиво закончил Шурец, бросая мою руку и откидываясь на стуле. — Чистый фиолет, устойчивое свечение. У тебя давно было по шестой категории?

— Месяца три назад, — ответил я, припоминая. — В последнее время все пятые. Повезло…

— Наливай, чего там, — горделиво сказал Шурец.

Похоже, брыластый давно потерял нить разговора и теперь ляпнул ни с того ни с сего:

— Ну да. Такой парень был. Его у нас все уважали. Верный он был товарищ, вот что.

— Мать есть мать, — поддержал я. (Язык мой — враг мой. Но, правда, лучше б этот тип помолчал…)

— Конечно, — согласился он. — Мать есть мать, что уж…

— Да! — оживился вдруг Шурец. — Еще под конец такие сполохи, сполохи! Никогда такого не видел. У тебя бывает? Синие такие! Но на колбу не легло. На колбе ровно, по шестой. Как думаешь, если в голове их держать, а? Получится?

Шурец смотрел на меня взглядом профессионала. Как бы это объяснить?

Ну, например, взглядом мясника, который спрашивает у напарника, не повысится ли качество продукции, если при валке скота пользоваться только шилами выделки Кузьменовского железоделательного завода.

— Хрен его знает, — сказал я, покопавшись в памяти и ничего похожего не обнаружив. — Попробуй, если не забудешь.

— Ладно, мужики, — сурово сказал брыластый. — Со всем уважением… Давайте за Вальку, а? Мировой он был мужик. Не чокаясь.

Шурец почему-то пропустил его предложение мимо ушей.

— Слышь, Бармин, — сказал он. Повернулся к стойке и махнул рукой. — Слышь, я чего говорю. У Николая мысль есть одна… Хорошая, между прочим, мысль. А, Николай?

Брыластый Николай с достоинством кивнул и поставил поднятую было рюмку.

— Понимаешь, это ведь никогда не кончится, — продолжил Шурец. — Ни-ког-да. Понимаешь?

Маша поставила бутылку, вильнула бедрами и удалилась, напоследок стрельнув глазками на брыластого. Мужчины в форме вообще неотразимы.

— Пока мы их как следует не прижмем, это не кончится. Так и будет.

Вчера троллейбус, завтра автобус. Вчера на стадионе, сегодня в магазине. Вчера, блин, школа, сегодня, на фиг, электричка.

Понимаешь? А ведь всюду люди! Люди хотят этого? А?

— Что ты пенишься? — спросил я. — Люди этого не хотят.

— Нет, скажи: они хотят? — Шурец снова стремительно заводился. — Ну да, ты вот такой спокойный, тебе, типа, по барабану, разорвет тебя на куски или нет… У тебя, типа, нет никого… Ты фаталист, ё-моё! Ты вообще, Бармин, чудак на букву «м» какой-то!

Я выплеснул коньяк. Но не в рожу. На стол перед ним выплеснул. Если бы он не делал шестую категорию, а просто сидел тут передо мной распинался, то и получил бы в самую рожу… Но все-таки десять лет рука об руку аниматорствуем…

Брыластый набычился и стал багроветь.

— Ну извини, извини… — Шурец брезгливо стряхивал брызги с рукава.

Брызги драгоценной влаги. Двести грина бутылочка. — Извини, ё-моё.

Что ты, не знаю… как этот… Но все-таки. Все-таки. Когда это кончится?

— Когда война кончится, тогда и это кончится.

— Нет! — Шурец печально покачал головой. — Не кончится.

— Тоже верно, — сказал я. — Не кончится.

— И что делать?

— Пить коньяк стаканами начиная с… — я взглянул на часы, — примерно с половины одиннадцатого. Утра, я имею в виду.

— А, тебе все хохмить. — Шурец пригорюнился. — Тебе ж даже не скажи ничего — сразу чуть ли не вилкой в бок…

Мы помолчали.

— Ладно, господа, — сказал я, выкладывая на стол купюру. — Приятно продолжить.

— Убери! — взвизгнул Шурец.

Он махнул рукой, и бумажка полетела куда-то под соседний столик.

Между прочим, навсегда. Потому что за сотней долларов аниматоры не нагибаются. За тысячной — подумали бы еще. Но тысячные, увы, не имеют хождения. Потому и бумажник у аниматора — как двухтомник

Мопассана. В твердом переплете банковских карточек.

— Ну ты можешь хоть немного человеком побыть? — чуть не плача, спросил он. — Я тебя прошу. Мы же друзья с тобой сколько лет. Что ты залез в этот панцирь? Ну все же, блин, валится. Валится, блин, в тартарары. А? Ладно, пусть, я согласен: жизнь бессмысленна. Мы — плесень. Нас вытрут тряпкой. И все, конец. Кому повезет, от тех останется колба Крафта. С не объясненным наукой вечным мерцанием. С уникальным свечением. И что? Кому оно нужно? С другой галактики глянуть — и его не видно. Ты прав, Серега, ты совершенно прав. Но все же! Пойми: душа-то болит! Болит, понимаешь! Вот тут болит! Что мне с этим делать, Серега? Блин!