Ган Хан: Вегетарианка

– Сестра, сделай так, чтобы я вышла отсюда.

Похудевшая до предела, изменившаяся настолько, что никто бы сейчас ее не узнал, она начала шептать. Дышалось ей тяжело. Очевидно, она не могла долго говорить, поэтому часто останавливала свой монолог:

– Эти люди, они постоянно заставляют меня есть… Мне совсем не хочется, а они кормят насильно. В прошлый раз меня после этого вырвало… Теперь сразу, как покормят, делают укол, чтобы я спала. Сестра, я не хочу этих уколов. Правда, не хочу… Забери меня. Я не хочу быть здесь.

Она взяла худые ладошки Ёнхе в свои руки и сказала:

– Но сейчас ты даже ходить не сможешь. Тебя поддерживают лишь капельницы… Если я заберу тебя домой, ты будешь есть? Дай слово, что начнешь есть, и я попрошу выписать тебя отсюда.

Она не могла не заметить, как после этих слов горевший огонек в глазах Ёнхе погас.

– Ёнхе, ответь же. Только дай слово, и все.

Отвернув голову, не глядя на нее, тоном, будто ей все равно, услышат ее или нет, Ёнхе проговорила:

– …И ты, сестра, такая же.

– Что ты такое говоришь? Я…

– Никто меня не понимает… И врач, и медсестры, все одинаковы… Они даже не пытаются понять… Только и делают, что дают лекарства да втыкают иглы.

Ёнхе говорила медленно и тихо, но решительно. Тоном, который, казалось, уже не может быть холоднее. И она, наконец, выкрикнула то, что держала в себе:

– Ты! Они боятся, что ты умрешь! Поэтому так делают!

Ёнхе повернула голову и бросила на нее безучастный взгляд, будто на незнакомую женщину. Потом задала вопрос:

– Почему мне нельзя умереть?

После этого Ёнхе не сказала больше ни слова.

Почему мне нельзя умереть?

Какой ответ был бы правильным? Может, нужно было воскликнуть: «Что ты такое говоришь, Ёнхе?!» – или следовало собрать все силы и рассердиться на нее?

Однажды, когда-то давно, они вдвоем заблудились в лесу. И тогда восьмилетняя Ёнхе сказала:

– Давай просто не вернемся домой, а?

Она не поняла ее предложения, поэтому ответила:

– О чем ты? Скоро начнет темнеть, надо скорее найти дорогу.

Лишь когда пролетело время, она осознала, что творилось в душе Ёнхе. Свою тяжелую руку отец опускал только на вторую дочь. Что касается их брата Ёнхо, то он рос без подобных страданий, и, если ему доставались отцовские тумаки, вымещал свою обиду на соседских мальчишках. А сама она вместо уставшей до смерти матери варила похлебку, которая облегчала ему похмелье после очередной попойки, и он волей-неволей лишь к старшей дочери относился с осторожностью. Ёнхе же, послушная, но честная и прямая, не умевшая угождать отцу, молча, никогда не сопротивляясь, терпела все его притеснения, и они пропитали ее до мозга костей. Теперь она знает. Знает, что ее преданность, с которой она как старшая дочь относилась к отцу, идет не от раннего взросления, а от трусости. Знает, что это был всего лишь один из способов выживания.

Могла ли она защитить Ёнхе от всего того, о чем никто не догадывался? От того, что впиталось в ее плоть и кровь? Защитить младшую сестричку, которая на закате солнца направлялась к воротам дома и стояла там в одиночестве спиной к нему.

Наконец они вышли на дорогу с противоположного склона сопки и, встретив ехавший в сторону их уездного городка трактор, сели в кабину водителя и промчались с ним по незнакомому пути под заходящими лучами солнца. Она вздыхала с облегчением, однако Ёнхе, не выказывая никакой радости, лишь молча смотрела на тополя, горевшие в пламени заката.

Если бы в тот вечер они навсегда покинули дом, как хотела Ёнхе, могло бы все сложиться иначе?

Если бы в тот день на семейном обеде она крепче держала руки отца, чтобы он не смог ударить Ёнхе, могло бы все сложиться иначе?

Когда Ёнхе впервые привела к ним для знакомства своего будущего мужа, его холодное выражение лица почему-то ей не понравилось. Если бы она прислушалась к своей интуиции и удержала ее от этого замужества, могло бы все сложиться иначе?

Временами она полностью погружалась в мысли, перебирая в памяти события и факторы, определившие судьбу Ёнхе. Это бессмысленное занятие – по одному поднимать и взвешивать каждый камень, как в игре го, – ни к чему не приводило и уже ничего не могло исправить. Однако остановить этот поток мыслей ей не удавалось.

Если бы только она не вышла замуж за художника…

Наконец, когда память возвращалась к ее собственной жизни, голова становилась тяжелой и бесчувственной, как при параличе.

Она не была уверена, что любит его. Не осознавая этого до конца, вышла за него замуж. Возможно, она нуждалась в чем-либо, что могло бы немного возвысить ее в этой жизни. Хотя его работа ничего не приносила в семейный бюджет, ей нравилась атмосфера в его семье, состоящей в основном из преподавателей и врачей. Она очень старалась соответствовать его правильной речи, вкусам и пристрастиям, желаниям в постели. Какое-то время в начале их совместной жизни они, как и другие молодые супруги, случалось, устраивали словесную перепалку по пустякам или по какому-то значительному поводу, однако вскоре сложилось так, что ей пришлось смиренно принять все, что требовало смирения. Но в самом ли деле она вела себя так ради него? Не разрушала ли она его в той же мере, в какой он разрушал ее все эти восемь лет жизни под одной крышей?