Ган Хан - Вегетарианка

Только раз ей удалось увидеть дома блеск в его глазах. Чиу уже исполнился годик, и ребенок начал потихоньку ходить. Вынув камеру, ее муж начал снимать сына, шагающего на неуверенных ножках посреди гостиной, освещенной солнцем. И как Чиу бросается ей в объятия, и как она целует его в макушку, тоже снял. Его глаза светились доселе неизвестным ей жизнелюбием, когда он говорил:

– Может, вставить анимацию, как у Миядзаки, чтобы с каждым шагом Чиу распускались цветы? Или нет, лучше, если за ним будет взлетать рой бабочек. А в этом случае фильм получится хороший, если снять его на лужайке.

Он научил ее включать видеокамеру и, показывая только что отснятые кадры первых шагов сына, с воодушевлением сказал:

– Ребенка надо одеть в белое, и ты тоже должна быть в белом. Нет, не то. Не знаю, может, наоборот, будет лучше смотреться поношенная одежда? Да, это лучше. Прогулка бедной матери с сыном, и при каждом несмелом шаге ребенка из-под его ног, как чудо, вылетают яркие бабочки…

Однако на лужайку они не пошли. Вскоре Чиу подрос, и при ходьбе ножки его больше не заплетались. Фильм, в котором вслед за ребенком порхают бабочки, остался лишь в ее воображении.

С какого-то времени он стал уставать еще больше. Все время торчал в студии, порой не ночевал дома, для него перестали существовать выходные и праздники, однако по нему не было видно, что он завершает новую работу. Его кроссовки покрывались слоем пыли от бесконечных блужданий по улицам, но все продолжалось, как прежде. Случалось, проснувшись на рассвете, она входила в темную ванную и вздрагивала от испуга. Вернувшись домой неизвестно когда, он в одежде ложился в ванну и засыпал, свернувшись калачиком.

– А у нас есть папа?

Этот вопрос ребенок иногда задавал после его ухода из семьи. Впрочем, когда они жили вместе, он каждое утро спрашивал тоже самое.

– Нет.

Она отвечала коротко. А про себя добавляла: «Никого нет. Есть только ты и я. До каких пор так будет продолжаться?»

Корпуса больницы выглядят тоскливо и жалко. Серые кирпичные стены, промокшие под дождем, кажутся массивными и более темными, чем обычно. Окна палат на втором и третьем этажах закрыты металлическими решетками. В ясные дни в них редко кого можно увидеть, но сегодня маячат белые лица нескольких пациентов, которые смотрят на дождь. Бросив взгляд на окна третьего этажа пристройки, там расположена палата Ёнхе, – она направляется к входу, ведущему к регистратуре, магазину и комнате для свиданий.

– У меня назначена встреча с доктором Пак Инхо.

Работница отдела узнает ее, здоровается. Она складывает зонтик, с которого капает вода, и садится на длинную деревянную скамью. Лечащий врач должен спуститься в комнату для консультаций, и она, ожидая его, как всегда, поворачивает голову и смотрит на дзелкву во внутреннем дворе больницы. Оно старое, это дерево, и выглядит лет на четыреста. В ясный день дзелква расправляет все свои многочисленные ветви и, отражая солнечные лучи, кажется, что-то говорит ей, но сегодня, залитая дождем, молчит, как сдержанный человек, спрятавший в себе слова, которыми хотел бы поделиться. Кора на нижней части ствола старого дерева вся промокла, под ним темно, как вечером, листья на тонких ветках беззвучно дрожат, отдавшись во власть дождя. На образ дерева, как привидение, наслаиваются очертания Ёнхе, и она тихо пронизывает взглядом лицо младшей сестры.

Она надолго закрывает красные от переутомления глаза, потом все же открывает их. В поле зрения по-прежнему только старое дерево. После той ночи Чиу выздоровел и снова пошел в детский сад, однако ей самой до сих пор никак не удается наладить нормальный сон. Вот уже третий месяц она спит не больше часа, просыпается и с трудом засыпает опять, так же лишь на короткое время. И всю длинную ночь ей только и остается удалять из памяти, словно растирая в порошок черепки глиняной посуды, голос Ёнхе и лес, заливаемый черным дождем, свое лицо и текущую из глаза алую струйку крови.

Отказавшись наконец от попыток уснуть, она встает примерно в три часа ночи. Умывается, чистит зубы, готовит еду, наводит порядок в каждом закутке квартиры, однако стрелки на часах, словно к ним привесили тяжелые гири, не спешат двигаться вперед. Она заходит в комнату мужа, слушает музыку, записанную им на диски, или начинает описывать круги, положив руки на талию, как раньше делал он, или ложится в ванну в одежде, поджав под себя ноги, и впервые у нее появляется ощущение, что его можно понять. Должно быть, у него не хватало сил даже раздеться. А отрегулировать горячую воду и принять душ, тем более. Она осознает, что именно это изогнутое и узкое пространство, как ни странно, было для него самым уютным местом во всем доме площадью сто пять квадратных метров.