Чингиз Айтматов - Когда падают горы (Вечная невеста)

Так шептал он беззвучно, обращаясь в такое же беззвучное пространство, и тут же пытался вразумить себя: “Опомнись, опомнись, куда заносит опять тебя натура твоя неуемная? Чего ты лезешь? С кем тягаешься? Ты один колготишься, что-то там пописываешь, философствуешь, донимаешь, как можешь, олигархов, а они, доллар-баи современные, тусуются себе на мировом рынке, "тусуются-коррупцуются", как однажды смешно выразился твой брат Ардак, ты даже использовал где-то эту фразу, но они этого и не заметили. Потому как ты для них никто, как и всякий, кто на рынке веса не имеет, — пустой звук, бродяга приблудный. Да, порой кажется, что им, доллар-баям этим, теперь сам Бог служит, глаз с них не спускает, бережет. А что? Получается, теперь Бог — банкир вселенский. Стой, что-то уж я какую-то ахинею несу. Господи, прости меня грешного! Накажи и прости! Эх, такую белую ворону, такого "выгрыза неконъюнктурного" прямо бы в океане утопить, чтобы следов его не осталось на свете, чтобы гадать потом, то ли был он, то ли нет… Да только вот выгрызы эдакие не переводятся в роду человеческом, бередят мир и себя. Стало быть, отсюда "социологический вывод" напрашивается: несмолкаемый, полусумасшедший, дерганый рэп эпохи хрипит повсюду, потому что сегодня, как и извечно, что-то не складывается, рвется в мироустройстве между небом и землей, дисгармония царит, и никогда не бывает справедливости на земле… О, Боже, опять меня понесло… Тут домашние дела неотложные, а я…”

И он принялся за уборку квартиры. Бектур-ага человек деловой, хозяин строгий, в лицо говорит, если что не так. Потому и колхоз держал в порядке. Рассказывают, что выговаривал любому за халатность и ничто не считал мелочью — почему навоз выкидываешь на край проезжей дороги? Убрать! Что это у тебя стог набок завалился, спьяну, что ли, как ты сам? А ты что арык свой на огороде в свинарник вонючий превратил, прочистить не можешь? Требовал от односельчан порядка и прав был.

Памятуя об этом, Арсен Саманчин стал наскоро пылесосить прихожую. Газеты, которые валялись по всей квартире, журналы всякие глянцевые, читаные и недочитанные, складывал стопками. Потом стер пыль с зеркала и — особо тщательно и бережно — с лакированной поверхности светло-коричневого пианино. Красивая вещь пианино, самая ценная в его жилье, не только потому, что универсальный музыкальный инструмент, но и потому, что на нем играла сама Айдана. Дважды было такое. Играла весь вечер и за полночь.

Сам-то он дилетант, играет на слух, а Айдана прекрасная пианистка. Удовольствие было слушать ее игру — слышалось в ней далекое эхо Европы. Арсен восхищался, считал, что руки у нее музыкальные, от них словно бы сама собой исходит музыка, как и от светящихся глаз. Не утерпел Арсен Саманчин, ностальгия нахлынула, присел и попытался припомнить что-то из тогдашних ее наигрышей. Загрустил опять. Больше она не придет сюда, не сядет к пианино… А от пианино до постели в его крохотной квартирке — три шага, и там своя музыка… Противилась душа его назвать ее предательницей, хотя на деле именно так и получалось, хотелось ему, вопреки всему, думать, что Айдана Самарова — жертва никому не подвластной судьбы.

Раздался телефонный звонок. То был Итибай, водитель дяди Бектура. Он сообщил, что они выехали…

Пора было идти навстречу. И через несколько минут, переодевшись и нацепив галстук, Арсен Саманчин загодя вышел во двор, чтобы встретить как полагается старшего в роду. В прежние времена, когда появлялся подобный гость, его встречали с почтением, придерживая верховую лошадь его за уздечку, а самого под руки спускали с седла, а коня отводили к привязи, облегчали подпруги. А потом овса подносили коню — все равно как если бы теперь заправили автомашину прибывшего гостя горючим…

И вот минут через пять, пока воображаемый конь поедал с лотка свой гостевой овес, сородич дорогой Бектур-ага на автомобиле, да еще на каком — на мощном джипе японском, черного цвета зеркального, с сияющими стеклами фар, с двигателем чуть ли не в шестьсот лошадиных сил, — вкатился с дальнего конца во двор и приближался к подъезду. Во-во, таких бы джипов-вездеходов побольше иметь в горах. Но пока бектуровский, купленный где-то в эмиратах арабских, был единственным на всю туюк-джарскую округу, да и обычные-то тачки — “Жигули” да “Москвичи” — можно было в аилах по пальцам перечесть, а иначе и быть не могло — народ бедствовал, даже прежнего маломальского колхозного достатка лишился. Крепостной был век, но все же… А теперь, можно сказать, перебивались кто как мог — тяжким трудом или даже воровством, — и впереди никакого просвета. Говорят: бизнесом занимайся, а где он, тот бизнес — копай картошку, убирай сено, что еще? Зато свобода, мол, есть. Но свобода без достатка тоже ой какое нелегкое, пустое дело. Пока что все беды сельские списывали на переходный период: вот, мол, перешагнем в рынок — и пойдем! Жди! Один дурак даже несусветное придумал: надо, дескать, чтобы и дети рождались рыночные! Куда уж дальше! О каких машинах у сельчан могла быть речь, на ишаках зачастили грузы возить, как в средние века. Хорошо еще маршрутки заезжать стали. А молодежь повально в город подалась, и житье там у нее цыганско-безработное…