Сергей Кузнечихин - Блюститель [рассказы, повесть]

Окна словно медом намазаны: то один подойдет, то другой. Они уверены, что Настя прикатит на такси. Я про себя посмеиваюсь. Какая им разница — на такси, на троллейбусе, пешком? Вопрос — зачем? Кому нужны эти смотрины? Неужели Насте? А любопытные выглядывают. Я и сам кошусь на дверь. Назло всем мне хочется, чтобы молодые появились не с той стороны, откуда их ждут. Я бы даже загадал. Только на что? Не на свадьбу же — получится или расстроится?

Но вот взвывает автомобильный гудок, длинный и надтреснутый. Наши бегут к окну. Я толкусь в задних рядах. Мне ничего не видно. Кто-то из мужичков кричит пошленькое «Горько!». Значит, они уже вышли из машины. «Горько!» — скандируется хором. Почти как на стадионе — «Шайбу!». Но вдруг разом стихает. Значит, уговорили, заставили. Я проталкиваюсь к окну. Они уже идут к парадному. Так себе женишок, ничего примечательного.

Но кому нужны эти смотрины? Ясно, не ему.

Один из наших доморощенных философов утверждал, что в жизни мужчины два великих события — рождение и смерть, а в жизни женщины всего одно — свадьба. Глупости. Дело даже не в том, что свадьба может повториться и раз, и два, и три, — я говорю о мужчинах. Откуда мне помнить, как я родился? Где я буду вспоминать свою смерть? А вот как женился — помню. Хотел бы забыть, да не получается.

Сейчас мне тридцать четыре, тогда было двадцать девять. Можно сказать, уже перегуливал.

Встретишь иного старого холостяка: петушится мужичок, ерепенится, свободой кичится, а присмотришься — и жалко становится. Молчал бы уж, не так бы никчемность в глаза бросалась.

Я о своей свободе помалкивал. Но берег ее бдительно охранял. При нашей работе иначе нельзя. Наладчики утверждают, что десять месяцев в году они мотаются по командировкам. Десять, пожалуй, многовато, но шесть — восемь набегает. Люди с нормальными семьями у нас не задерживаются. Почти все ведущие инженеры — алиментщики. К тому времени я ходил уже в ведущих, но алиментов сумел избежать. Осторожный был. Все мне казалось, что покушаются не столько на меня, сколько на мои заработки да на кооперативную квартиру, почти построенную, в которой, если нормально работать, жить практически не приходится.

В общем, знал где, когда и с кем. Чувствам воли не давал. Да не слишком-то они и рвались на волю, мои чувства. До поры, конечно.

Та командировка была обычной. Послали меня в районный городишко соседней области. Полудеревня. Крохотный заводишко да элеватор — вот и вся промышленность. Я занимался автоматикой на заводе, но пришел механик с элеватора и попросил помочь. С нищими заказчиками лучше не связываться — себе дороже, но когда готовишься к новоселью, забываешь все зароки и хватаешься за любой приработок.

На элеваторе трудились студенты-медики. И с ними была она. Сама недавняя студентка. Едва отличишь. Как ей доверили эту ватагу молодых козочек, вырвавшихся на свободу из-под контроля мамаш?

Я увидел ее в лаборатории. И она меня заметила.

Мы не решились заговорить, но встретились наши взгляды, и были они подозрительно беглыми.

В тот же вечер я выбрался в кино. Надеялся встретить ее. Но не встретил. Студенты жили в красном уголке конторы элеватора. Из клуба я пошел туда. Рассчитывал, что молодежь веселится, танцует, может быть. Но непривычные к тяжелой работе будущие доктора укладывались засветло. На скамейке у входа сидела единственная парочка. Я прошел рядом с ними, довольно-таки бесцеремонно разглядывая девушку. И ведь ничего не мог поделать с собой. А дальше еще смешнее. Обогнул контору с другой стороны и увидел под окнами стайку ребят, соперников, так сказать, совсем юных, может, даже школьников. Стыдобища.

Утром я заявился на элеватор и, не переодеваясь в спецовку, блуждал в поисках ее. Посидел в лаборатории, сходил на весовую — студенты узнавались легко, но ее не было. А спросить я постеснялся.

И только через два дня мы чуть ли не столкнулись у входа в магазин. Она ела халву из промасленного кулька. Я настолько растерялся, что поздоровался с ней. Она ответила кивком. Потом, правда, смутилась и быстро прошла мимо. Но я догнал ее.

Ее звали Анна. Аннушка. Анюта. Мне нравилось ее имя. И голос ее нравился. Нравилось ее лицо, особенно глаза. Но главное: имя, голос, глаза и даже легкая сутулость — не мешали друг другу, а очень естественно объединялись, чтобы уберечь ее открытую душу от злых людей. Трудно было представить, чтобы кто-то смог повысить на нее голос.

Если не в первый, то во второй день мне казалось, что я знаю о ней почти все. И дело совсем не в том, что она легко рассказывала о себе, а в том, что я легко верил. Такого со мной еще не случалось.