Сергей Кузнечихин - Блюститель [рассказы, повесть]

— Крупная шла. Всю городским продал. Им, дуракам, кажется, чем больше — тем лучше. Пойдем, я покажу, какой должна быть настоящая рыба, — он взял ее сумку, — что у тебя там?

— Рыбина, за бутылку сторговала.

— Чего? Я же говорил тебе, — не спрашивая разрешения, он вытащил мешок и, увидев, захохотал. — За пузырь?! Ей в обед — сто лет. Такую и свинья не будет кушать.

Держа за хвост, он крутанул рыбину в воздухе и запустил в сторону костра.

Тоня беспомощно улыбалась, чувствовала, что улыбка получается жалкой и глупой. Она боялась смотреть на этого парня, который, конечно, моложе ее, но держит себя: не просто как старший, а вообще обращается с ней, как со школьницей.

— Кто тебе ее сбондил?

— Какой-то, в морской фуражке. Червонец просил.

— Арканя, кто же еще. Ну, отколется шаромыге.

Тропинка круто поднималась вверх. Андрей остановился, и пока Тоня догоняла, он все издевался над ее приобретением, которое она таскала целый день и собиралась везти в такую даль.

Когда подъем кончился, Тоня оглянулась и увидела костры, высокие, ярко-красные, бросающие длинные отсветы на рябую воду. Сразу вспомнились родная деревня и речка по имени Корежечна. Вспомнила, как после первых уроков географии она загорелась отыскать свою речку на карте, разложенной на полу, старенькой, протертой на изгибах до марли и с разодранными верхними углами, так что дырки от гвоздей отступали от краев на две ее ладошки. Вспомнила, как ползала по карте битый час и не нашла ни Корежечны, ни районного центра, как расстроилась тогда двенадцатилетняя дурочка, как обиделась на свою деревню, на мать и отца, с которыми она жила в этой деревне, не нанесенной на карту. А деревня стояла на высоком берегу, и внизу текла красивая речка с песчаным дном. Летом, а особенно с появлением новой картошки, они уходили вечерами на заветное место и разводили костер. Потом подбрасывали вверх горящие головни и смотрели, как искры осыпаются в блестящую воду. А сейчас впереди Тони покачивалась черная спина человека, который, наверное, всю жизнь прожил в такой же неизвестной деревне, и она, не робеющая перед огромным, знаменитым на весь мир городом, чувствует себя школьницей, семеня за этим человеком.

В доме, перед которым он открыл калитку, не было света. Тоня остановилась. Она совсем выпустила из виду, что рыбак может жить один. Неуверенным и даже слегка развязным голосом она спросила:

— А вдруг жена приревнует?

— Не приревнует, не бойся.

Он провел ее в комнату, усадил на диван, включил магнитофон и, сказав, чтобы не скучала, вышел.

В сенцах хлопала дверь, стучали металлические крышки, плескалась вода. Тоня откинулась на спинку дивана и приходила в себя после вчерашней и сегодняшней встрясок. На столе валялся журнал «Сельская молодежь». Она взяла его, перелистала, часть страниц была вырвана. Наткнувшись на рассказ Сомерсета Моэма, которого любила со студенчества, она попробовала читать, но свет в комнате был очень тусклый. Тоня подняла голову. На лампочке лежал слой пыли. Она снова подумала о жене рыбака.

— Не скучаешь? — крикнул Андрей. — Ты сними фуфайку, а то взопреешь.

Тоня заглянула на кухню, но никого не увидела. Сумка по-прежнему стояла у порога. Это немного обеспокоило ее. Тоня надеялась, что, пока она сидит, ей готовят рыбу. Становилось непонятно, чем хозяин так долго занимается в сенях. Она прислушалась — никаких звуков, кроме тихой музыки из магнитофона. Сначала она не обратила внимания, а теперь ее поразила удивительная чистота звучания, да и мелодии не те, что записывают по оказии с радиоприемников, — играл известный европейский ансамбль.

— Есть хочешь?

— Хочу, — не думая ответила Тоня.

Выбритый, в отглаженных серых брюках и красной рубахе, но не в той, что был на реке, а тонкой, переливающейся, Андрей стоял на пороге и весело смотрел на нее. Такая неожиданная перемена не только удивила, но и смутила Тоню, и она спросила первое, что пришло в голову:

— Откуда у тебя такие чистые записи?

— Да корешок по весне освободился, приезжал отдохнуть и привез.

— Наверное, из центра приезжал.

— Чудная ты, у нас до своего лагеря рукой подать.

— А при чем здесь лагерь?

— Я же говорю, весной освободился.

— Господи, а я бестолковая — «из центра». За что же его?

— За дело.

— И ты с ним дружишь?

— А что, выгнать надо было?

Он усмехнулся. И так плохо стало Тоне от его усмешки. «Ну что привязалась к человеку. Не хватало еще посоветовать встретить друга на пристани, дать билет на обратную дорогу и сказать: пока, мол, не искупишь вину, не приезжай». Тоня попробовала взглянуть на себя глазами Андрея, получилось примерно то же, что у нее со свекровкой, великой мастерицей на подобные восклицания. Прожив семнадцать лет в деревне, она к пятидесяти начала вдруг стесняться слова «навоз» и утверждать, будто ни разу не слышала, что это самое употребляют в качестве удобрения.