Александр Проханов - Выбор оружия

– Вы советский журналист? Хотели познакомиться с нашей жизнью? Мы вам все непременно покажем.

Белосельцев смотрел на всех троих, пытаясь угадать на их лицах подтверждение страшной новости. Все трое были праздничны, раскрепощенны, исполнены добродушия и приветливости. Это злое известие никак не сквозило в их улыбках и смехе, в неуловимо заботливом, братском обращении друг с другом. Было обманом, нелепым заблуждением, которое развеялось и о котором не следовало вспоминать.

Глядя на Марию, на ее высокую, искусно сооруженную прическу, делавшую ее похожей на высокую темную вазу, он испытал острое счастье, сладостное головокружение, в котором было воспоминание о вчерашней близости, предвкушение сегодняшнего, после концерта, свидания.

– «Амандла» только что вернулась из Европы, – сказал Микаэль с интонациями благоговения и гордости. – Огромный успех. Я просматривал рецензии лондонских и парижских газет. У нас все больше друзей в Европе.

– Сегодня поет Джейкоб Мвамбе, – сказала Мария. – Он вышел из госпиталя. Легкие его заживают. Я спросила: «Тебе не больно петь, Джейкоб? Пуля тебе не мешает?» Он ответил: «Пуля мне помогает».

– Мы не должны его больше пускать под пули, – произнес Чико. – Его голос – гордость Южной Африки. Его оружие – не автомат, а песни.

– Мария, ты сегодня такая красивая. – Микаэль приобнял ее, притянул к себе. – Похожа на артистку. Почему бы тебе не выступить с собственным номером?

– Мой номер – постоянное сидение в офисе. И ты это прекрасно знаешь. – Они засмеялись открыто, дружелюбно, соединенные общим опасным и грозным делом, общим долготерпением и ожиданием победы.

«Ошибка… Слава богу, ошибка…» – с облегчением думал Белосельцев, проходя вместе с ними в переполненное помещение кинотеатра.

Зал был полон, сумрачно освещен. Казался черным от множества лиц. Вспыхивал белками, вибрировал, гудел, шелестел, словно по рядам проходили высоковольтные жилы. Он сел в кресло рядом с Марией, пропустив Микаэля и Чико в глубину зала.

Люди в рядах были те, кто покинул родину, близкую, лежащую за соседней границей. Оттуда целились в них беспощадные жестокие силы, и все они, здесь собравшиеся, были в рубцах и ушибах. Та маленькая хрупкая женщина с девичьим бантом на платье – ее насиловали в полицейском участке, и она от пыток на время потеряла рассудок. Тот горняк с костылем – белый мастер в гневе толкнул его под вагонетку, и ему отхватило ногу. Седовласый, в светлом пиджаке адвокат – всю жизнь на судебных процессах защищал африканцев, пока сам не угодил в тюрьму, прошел сквозь застенки и пытки. Те студенты – покинули колледж, оставили на время науки, взялись за науку войны с ненавистным режимом. Тот измученный, с перевязанной рукой боец – был ранен в атаке, только что поднялся с одра. Они принесли в этот зал свое несчастье и ненависть. Сложили их вместе. Казалось, зал заминирован этим стиснутым воедино страданием. Поверни взрывмашинку, и ударит сокрушительный взрыв, разнесет оконечность континента.

Мария, вытянув гибкую шею, напряженная, была единой со всеми, он чувствовал ее соседство, как колеблемый огонь.

Зажглись прожекторы, словно брызнули лучи нетерпения из зала. Поднялся занавес. Началось представление.

Наивные лубочные пантомимы изображали историю Южной Африки. Полуобнаженные темнокожие люди собирали благодатные плоды, мотыжили плодородную землю, танцевали и любили друг друга. Но вот появились пришельцы, белолицые, в шлемах, с мушкетами. Стали стрелять, убивать, заковывать в цепи туземцев. Сцены неравных сражений – копья и луки против пушек и ружей. Падающие под пулями воины. Рабский труд на плантациях. Звон кандалов. Белокожий бур ставит ногу на голову темной невольницы. Черные шахтеры в разноцветных пластмассовых касках пробуют бунтовать, но их разгоняют стреляющие цепи солдат. Похороны убитых шахтеров и клятва оставшихся жить. Исполнение клятвы – налет смуглолицых бойцов на полицейский участок. Стук автоматов, вой патрульных машин. И медленно краснеющее, накаляющее сцену зарево с возносящимся словом «Африка». Туда, на этот вселенский пожар, тянутся сжатые кулаки, автоматы, мотыги. Звучит грозно-яростный хор.

Белосельцев оглядывал зал. Наивные, плоско-облегченные лубочные сцены тяжелели, становились выпуклыми, наполнялись состоянием зала. Зрители причитали, замирали, свистели и улюлюкали вслед белым полицейским. Стенали и плакали вместе с погребальной процессией, потрясали кулаками, вдохновляя боевиков-автоматчиков. Сам зал был зрелищем. Люди находились на той черте возбуждения, что казалось, позови их, и они с детьми, стариками, всей накаленной толпой, пойдут к границе сражаться.