Даниэль Орлов - Долгая нота (От Острова и к Острову)

— Это как раз просто. Мать хотела, чтобы я учился там же, где и отец.

— А он у тебя МГУ заканчивал?

— Ага, — Валентин отхлебнул вина и закусил варёной картошкой, — здесь на кафедре работал. Заведующим. Но давно. Умер он.

Илюха выпустил струю дыма в потолок и хлопнул своей лапищей по клеёнке.

— Сочувствую. Но, с другой стороны, так ты вообще должен быть суперблатной тогда. Чего же ты весь книжками обложился? Тебе путь просто ковровыми дорожками выстлан: вперёд, дорогой человек, мы тебя давно ждём! Или там всё не так просто?

— Вот-вот, — Валька уже пожалел, что сказал про отца, — не всё так просто. Даже совсем непросто. Ты извини, но я уж тебе не буду всего рассказывать. Поверь, что так надо, что я всё делаю правильно. Чувствую, что всё делаю правильно.

— Всё, с вопросами не пристаю. Мужчина! Уважаю! — Илюха разлил остатки вина по стаканам и встал во весь свой огромный рост. — Хочу выпить этот бокал замечательного сухого вина за то, чтобы все хорошие мужики вроде нас с тобой поступили и доучились до пятого курса, а все гондоны неприятные завалились бы уже на первом экзамене. Ты мне, парень, сразу понравился, потому предлагаю тебе дружбу свою. Ты как?

— Я за. Ты мне тоже по душе. Молодец. Сечёшь. Нормально. Поехали!

Волновался, как оказалось, Валентин напрасно. На вопросы билета ответил он без подготовки, чем изрядно комиссию порадовал. И поскольку смотрелся он эдаким орлом, то никаких дополнительных вопросов уже никто не задавал. Грех такого парня валить, пусть и не блатной, но медалист, умник. Учись, дорогой Валентин Борисович Соловьёв, занятия не пропускай, зачёты сдавай вовремя.

Вечером того дня на радостях напились они с Илюхой до икоты. Вначале хотели дождаться третьего, но Воскресенский не появился. Видимо, сразу после экзамена опять отправился к тётке. Сдавал их сосед одним из последних, потому результата они не знали. Да и не нужен он им был. Ну его! Чужой. Сидели друг напротив друга за столом в комнате и улыбались. Чемодан Воскресенского привычно лежал под кроватью. И чемодан этот друзей не волновал.

Талоны на постоянное поселение в общежитии факультета им выдали в профкоме. Комендант внимательно посмотрел на Илюху, видимо, сравнивая образ этого человека-медведя со своим внутренним реестром безобразников.

— Значит так, Полушкин. Сразу предупреждаю, что если будет пьянство, то выселю в двадцать четыре часа без предупреждения, поскольку предупреждения уже получили. Вопросы?

— А мы вообще не пьющие. Можно нас сразу в «люкс»?

— Поднимитесь в комнату, потом распишитесь за сохранность имущества и противопожарную безопасность. После этого спуститесь ко мне за бельём. Найдёте на этаже ответственного, попросите, чтобы вписал вас обоих в график дежурства. Тут не гостиница, убирать за вас некому. Про «люкс»… Вы первую сессию сперва сдайте, а потом уже шутите. Пятнадцать процентов вылетают в свои Мухосрански в багажном отделении после зачётной недели. Всё. Вперёд. Лифт не работает. Лестница в конце коридора. Остальное вам покажут.

— Урод, — прошипел Илюха, взваливая на плечо свой «Ермак», — Хрен он кого выселит. Синдром вахтёра. Пупырь волосатый. Московский государственный университет, проспект Вернадского. Москва, блядь, столица нашей родины, центр просвещения! А тут такое чмо. Нет чтобы «Здравствуйте, Илья Вадимович, здравствуйте Валентин Борисович! Позвольте предложить вам комнату с прекрасным видом, светлую, чтобы глазки свои не портили, когда будете науки постигать». Ну, Валька, скажи, что у меня, на лице, что ли, написано, что я алкоголик и дебошир?

Валентин поставил чемодан, повернулся к приятелю и демонстративно осмотрел его с ног до макушки, обошёл вокруг, пристально вгляделся в левое ухо, сморщил лоб, изобразил, что что-то подсчитывает.

— Если честно, Илья Вадимович, то написано, что Вы будущая звезда советской, да что там говорить, мировой исторической науки. Лауреат всех академических премий, почётный член обществ и конгрессов. Думаю, что сей недостойный муж проникся к вам исключительной завистью, потому и позволил себе столь уничижительные публичные предположения.

— Хорошо излагаешь, академик! Аж дух захватило. Твои бы слова да Богу в уши.

Москва Валентина приняла. И он к ней сразу потянулся, не находя внутри себя заранее ожидаемого раздражения многолюдностью и суетностью. Всё сразу показалось на своих местах и в порядке вещей. В прошлые свои, ещё детские, приезды, когда передвигался он по столице не собственной волей, а волей матери или Васьки, Москва Валентину не нравилась. Не понимал он её, всякий раз оказываясь в самой толчее и давке, проходя торными туристическими маршрутами. Мать город не знала совсем, стеснялась его размеров и постоянно боялась заблудиться. Спрашивать дорогу почему-то не хотела, потому всякий раз, как чувство пространственной ориентации у неё начинало сбоить, она спускалась в метро и ехала до Пушкинской или Чеховской, чтобы начать движение заново по местам, которые условно казались знакомыми. В каждый свой приезд жили они в гостинице «Минск», в той самой, в которую мать, по её рассказам, поселил давно, ещё до рождения Валентина, отец. Окна номера всякий раз выходили на шумную улицу Горького с невообразимым количеством людей и машин. Валентин часами мог наблюдать движение внизу, находя развлечение, например, в счёте красных жигулей: сколько в одну сторону проехало красных жигулей, сколько в другую. Сам болел за тех, что едут слева направо, от Кремля.