Даниэль Орлов - Долгая нота (От Острова и к Острову)

— Конечно, Лия Исаковна, кровь-то наша — Головинская.

В этом Лёнчик видел счастье и не представлял себе иного развития событий. Сам жениться вновь не собирался. Барышни из пароходства не обделяли его вниманием, но на симпатию их и лёгкий флирт отвечал он спокойной и сдержанной симпатией, впрочем, не оставляющей никаких шансов на развитие отношений. Однажды случился у него не то чтобы роман, но что-то такое, что потребовало от Лёнчика душевных сил, времени и, возможно, каких-то надежд. Хорошая женщина, разведённая, сотрудница конструкторского бюро одного из Ленинградских объединений. Они ходили в кино, ужинали вместе в ресторане «Восток», катались на тройках по заснеженному парку и даже целовались на эскалаторе. Но ничего не получилось. Не смог и не захотел Лёнчик обмануть себя. Давно уже понял, что единственным грузом его души, единственным счастьем сердца была и останется Татьяна. И никто другой не сможет стать для него своим. Хорошая женщина обиделась, перестала звонить и в скором времени навсегда исчезла из его жизни.

А забрать к себе Ваську не получилось. Умер Андреич. Чеберяк прислал телеграмму, но на похороны Лёнчик не приехал. Уже и билет купил, собрался, на работе отпросился, но, придя на вокзал, посмотрел на стоящий состав, развернулся и, опустив голову, побрёл обратно в метро. Доехал до Лавры, свечку поставил.

Васька же остался с матерью. И это было правильно. Лёнчик ощущал себя спокойнее от того, что их сын, уже взрослый и серьёзный, рядом с Татьяной. Когда же Валентин уехал в Москву, а через год Кира, поступив в институт, перебралась в Ленинград, надежд на Васькин переезд уже не осталось.

Шли годы. Лёнчик продолжал работать в пароходстве. После всех реорганизаций и изменений назначили его заместителем начальника всё той же ХЭГС. К этому времени оказался он там чуть ли не самым старшим. Его все знали, любили, но нет-нет, да и пытались спровадить на пенсию. На Соловки он теперь приезжал каждое лето. Чеберяк давно уже не работал участковым, болел ногами и чаще всего сидел на лавочке перед входом в дом, часами наблюдая за покачивающимися в шлюзе катерами. Выпивать ему уже не позволяло здоровье, да и Лёнчик, хоть и был моложе Бориса Ивановича почти на жизнь, тоже от этого дела отвык. Про то, что Лёнчик сделал двадцать лет назад, он Чеберяку так и не рассказал. Но по тому, как однажды посмотрел на него старик, понял Лёнчик, что тот всё знает. А если не знает, то догадывается. Было в том взгляде и понимание, и прощение, и уважение старого и мудрого человека.

Большую часть отпускного времени Лёнчик проводил у Татьяны, уже не стремясь вытащить сына на рыбалку или по грибы. Татьяна после смерти Андреича потускнела, и за следующие лет пять светлые её волосы совсем выбелила седина. Морщинки вокруг глаз, возле губ, на шее. Руки в пятнышках веснушек на некогда упругой коже словно истончились и, когда она складывала их на коленях, усевшись перед телевизором, казались вылепленными из алебастра.

Однажды, помогая Татьяне нести корзину с бельём до натянутых на воротцах за домом верёвок, спросил, не была бы она против, если бы он вернулся на Остров. Татьяна поставила корзину на перевёрнутую днищем вверх железную бочку, вытерла руки о фартук, поправила прядку волос, выбившуюся из-под платка. Долго-долго посмотрела в лицо Лёнчику, потом провела ладонью по его щеке.

— Возвращайся, Лёнечка. И не на Остров — к нам возвращайся. Мы же семья.

На следующий год, в мае, Лёнчик устроил на работе банкет по поводу своего шестидесятипятилетия, после которого неожиданно для всех, уволился из пароходства. Он сдал комнаты родственникам приятеля-книжника, собрал вещи и уехал к жене и сыну. Ночью в поезде он плакал.

Обитая дерматином скамейка. Лежать на ней неудобно: узкая и короткая. Уже и стул подставил, а всё не заснуть. Руку под голову положил, рука затекает. И свет этот. Всегда ненавидел ртутные лампы: мерцают-позванивают. Выключить нельзя, я просил, отказали. Приёмный покой — не положено, должен быть свет. Кого принимают-то? За всю ночь один раз только «скорая» на вызов сгоняла, бабку какую-то привезли. Сидела тут на стуле, охала, пока её в журнал записывали. Докторица дежурная спустилась, давление измерила, что-то в карточке записала и опять ушла. А бабка ворчит, что бросили её. Начала мне рассказывать про сестру свою, которая, «сучка крашеная», с мужем своим нынешним через суд половину дома у неё оттяпать хочет.