Даниэль Орлов - Долгая нота (От Острова и к Острову)

Выходные прошли в непривычном для их семьи молчании. Каждый по отдельности занимался с дочерью. Обедали и ужинали вместе, но разговор за столом не клеился. Варвара тоже чувствовала, что между родителями что-то происходит, и несколько раз потребовала прекратить ругаться. Наконец Ольга демонстративно, на глазах у дочери, поцеловала Валентина в щёку. Варька в искренность поцелуя не поверила, но капризничать перестала, посчитав ритуал достаточным.

Утром в понедельник Ольга осталась дома, а Валентин отправился в университет. Дождь лил уже четвертые сутки, то стихая до вкрадчивого шороха по зонтику, то разъяряясь пузырями на тротуарах. Маршрутки шли заполненными и проезжали мимо без остановки. Плюнув, Валентин вышел на перекрёсток и поймал частника. Но через три квартала машина попала в пробку. На перекрёстке с Удальцова не работал светофор.

— Торопишься? — Водитель взглянул на Валентина.

— Хотелось бы не опоздать.

— Ну, тогда поехали через дворы до Ленинского.

Водила выплюнул сигарету в форточку, автомобиль юркнул между газелью и бордюром и углубился во дворы.

Они протиснулись между припаркованных машин и выбрались в переулок, идущий вдоль домов параллельно Удальцова и выводящий ровно к Маринкиному дому. Валентин протёр запотевшее стекло, собираясь посмотреть на знакомые окна, но тут же заметил Маринку, прыгающую через лужи. Оранжевый яркий плащ, такие же яркие сапоги, клетчатый зонтик, копна рыжих волос, не прихваченных по обыкновению резинками, а торчащих во все стороны.

— Тормозни. Подберём, — скомандовал он водиле.

Маринка повернулась на оклик, увидела Валентина, машущего ей рукой, свернула зонтик и открыла заднюю дверь.

— Привет, — сказала она, влезая в салон на заднее сиденье.

— На первую пару? — осведомился Валентин.

— Угу. Кончилась халява. Теперь с утра «Основы теории словесности». Должны были во втором семестре читать, а начали в первом. Ты почему не позвонил?

— Потом расскажу.

— Потом. Потом суп с котом. Понятно.

— Что тебе понятно?

— Ничего. С тобой Сеня поговорить хотел.

— О чём? — удивился Валентин.

— Не знаю. О чем-нибудь. О жизни, например. Шею не сверни, — Маринка показала жестом, чтобы Валентин отвернулся.

Дальше ехали молча. Повернули на Ломоносовский, пересекли Вернадского и остановились напротив главного здания. Пока Валентин расплачивался, Маринка вышла, хлопнула дверью, раскрыла свой огромный клетчатый зонт и быстро зашагала ко входу. Валентин не стал догонять. Купил сигареты в палатке, покурил под навесом и только после этого направился к университету.

Дядя Сеня появился после второй пары в большой перерыв. Валентин сидел в кабинете и просматривал конспект лекции для третьего курса. Семён Эдуардович сухо поздоровался, закрыл за собой дверь и расположился в кресле напротив Валентина. Таким хмурым его видели нечасто — последний раз лет пять назад, когда Эскина прокатили с деканством. Валентин предложил кофе. Эскин вначале отказался, но потом махнул рукой, мол, «наливай своё пойло». Валентин зарядил кофеварку, принёс воды из кулера, сходил за чистыми чашками.

— Знаешь, зачем пришёл? — Эскин отхлебнул кофе, поморщился и поставил чашку на край стола.

— Из-за Оли? Она звонила, я знаю.

— Из-за Оли я бы пришёл в последнюю очередь. Это ваши с ней дела. Я в чужую личную жизнь не вмешиваюсь. Может, и хотел бы, да воспитание не позволяет. Я вмешиваюсь только тогда, когда дело касается меня лично или близких мне людей. Близких, в моём понимании, — это родственно близких. Я пришёл из-за своей дочери.

— А что с ней случилось? — Валентин попытался изобразить внимание.

— Не придуривайся! Сам прекрасно знаешь, что с ней случилось.

— Семён Эдуардович, я не понимаю, чем заслужил такой тон, — Валентину не понравилась резкость, с которой Эскин ответил на его вопрос.

Дядя Сеня встал, охлопал себя в поисках сигарет, извлёк из внутреннего кармана пиджака пачку Davidoff, оглядел стол в поисках зажигалки. Валентин протянул свою. Тот закурил, вновь отхлебнул кофе, вновь поморщился, прошёл к окну, потянул за шнур и открыл фрамугу. Некоторое время Эскин просто курил, стряхивая пепел в ладонь, потом повернулся и внимательно посмотрел на Валентина.

— Валя, ты мне как сын. Затёртая фраза, понимаю. Её произносят обычно в начале долгого монолога, подразумевая в конце некоторое «но». Потому я ограничусь только этим. Не думаю, что нуждается в расшифровке. Перейдём сразу к «но». Марина в субботу сделала аборт. В воскресенье она позвонила мне и призналась, что ребёнок должен был быть от тебя. Это первое. Второе. С квартиры она съезжает, возвращается домой на Басманную. Третье. Завтра я отсылаю её на неделю в Питер к Людкиной сестре. Когда она вернётся, мне бы очень не хотелось, чтобы ваши отношения продолжались. Чуяло моё сердце, что это добром не кончится. Чуяло. Но чтобы ты… Понимаешь, что по отношению ко мне ты совершил подлость? Понимаешь, что я тебе доверял, как доверяют самому близкому человеку, а ты не смог справиться с какой-то шмакодявкой, у которой играют гормоны и которую надо пороть ещё, как сидорову козу? И теперь к разговору об Ольге. Если бы она тебя не искала в пятницу, когда ты, как я разумею, был у моей дочери, я бы просто снял с этой пигалицы штаны и всыпал бы ремнём по её худой заднице. Но тут я сопоставил факты и прямо спросил её о тебе. Как ты видишь, мои подозрения оправдались. Собственно, это всё, что я хотел тебе сказать. Что делать в таких ситуациях, я не знаю. Бить тебе лицо — странно и глупо. Мне пятьдесят семь лет, а это не возраст для решений проблем таким образом. Накапать на тебя в деканат — ещё большая глупость, да и подлость.