Александр Етоев - Пещное действо

Две звезды уже не горят — то, что льется от них, не свет, здесь нет света, нет языка, нет «да» и «нет». Ни правды, ни ненависти, ни порока…

—…Срань, евнух поганый, если ты еще хоть раз назовешь меня своим сыном, я тебе в дырку, из которой ты ссышь, вместо свинцовой затычки, знаешь, что вставлю?

Цепеш выплюнул папиросу.

— Папочку решил из себя корчить, марушник? Без яиц папочку?

— Влад, ну сказал, ну сорвалось — ты же знаешь, язык у меня без костей. Бей, казни — все готов от тебя принять. Да

— срань, да — говно, евнух, все правильно. Но яичко-то у меня однако взбрыкнуло, когда тот верденский еврей мне скротум скальпелем рассекал. Левое, между прочим, яичко. Так что насчет детей — тут ты глубоко заблуждаешься.

— Слушай, ты, Шахерезада. Еще слово…

— Молчу, повелитель, уже молчу.

— Сволочь ты, Кишкан, и почему я до сих пор тебя не зарезал?

— Сам не пойму. Хотя гвоздик вбивали, было такое дело.

— Врешь, ты все понимаешь. А с гвоздем тогда просто случайно вышло. Кто ж знал, что гвоздь между лобных долей войдет? На этом «чуде» ты тогда и сыграл — святого из тебя это мудачье сделало. И как такого, как ты, слизняка Бог терпит?

— Боги, Владушка, они разные.

— Один, разные — я в Бога давно не верю. Поэтому и живу дольше всех.

— Ну уж и дольше.

— Молчать! Принеси вина, в буфете, в черной бутылке, стой, сначала скажи: что украл?

— Я? Да чтоб я… Это что ж… Это ж верой и правдой… Влад, ну как это ты… Да вот же я перед тобой весь… как голый. Кого хочешь спроси. Сам же знаешь, насчет этого я… На, отрубай руку! Не веришь? Отрубай руку… обе руби, сейчас принесу топор…

— Неси.

— Иду. Но ты потом пожалеешь. Мучаться будешь. Эх, скажешь, такому честному человеку ни за что ни про что — и руку. Владик, да ты сам-то подумай…

— Хватит. Чью выпил кровь?

— Не пил я.

— Пил.

— Ну пил, пил. Испанца одного. Так ведь случайно ж вышло. Веник я там прошлый раз забыл. Пошел, значит, за веником, иду, повернулся как-то не так, ну флакон и слетел. Чего, думаю, добру пропадать — я его и того. Да и кровь-то — разве ж то была кровь? Название одно. Испанская — сам знаешь. Ежели б то был еврей.

Плоский зрачок Кишкана виновато ушел под веко. Второй глаз был в тени. Цепеш мял мундштук папиросы, струйка табачной пыли рисовала на колене звезду.

— Сволочь ты, Кишкан, сволочь. Таких сволочей еще поискать. Жалко, что тебя однажды уже кастрировали. Хотя, говоришь, одно яйцо на месте?

— Старый я, Влад. Молодость-то прошла. Мне что осталось

— смотреть на вас, молодых, лысину на солнышке греть, на тебя глядючи любоваться. Вон ты какой красивый. Я ведь тоже был ничего. Эх, помню, в Багдаде…

— Ну, понесло. Про багдадского вора мне еще расскажи. Кажется, я велел принести вина.

— Простил? Правда, простил? Дай я тебя расцелую.

— Иди за вином, скотина. Слюней тут еще твоих не хватало. Черная бутылка, запомнил? А то мочи какой-нибудь из погреба принесешь, год потом не отдрищешься.

«Из-за девки, — думал Кишкан, выходя, — доброго из себя строит. Любовь у них, илла лахо. Люби-люби, прощелыга, знаю я эту твою любовь, насмотрелся.»

В буфетной он подмигнул своему зеркальному двойнику на стене:

«А вот возьму отобью у него девку, посмотрим тогда, у кого яйца крепче.»

Ее поднял шорох утра. Кольнуло в сердце, потом прошло, розы на столике у стены лежали рыхлой горой, бумажные лепестки свернулись, цветы умерли или спали, жалко было смотреть.

Она вылила на них остатки вина из бутылки, подышала на гладкий шелк, цветы начали оживать, узкий черный жучок карабкался на колючий шип.

В окне было пусто. Небо было светлым и мутным, она хотела открыть окно, чтобы потрогать воздух руками, но рама оказалась глухой. Тогда она провела по стеклу пальцем две сходящиеся внизу стрелы. Пыль хлопьями слетела на подоконник. Углом халата она смахнула ватные хлопья, вернулась к розам, вынула из горы цветок, укололась, лизнула ранку и положила розу на подоконник под прозрачное латинское «V».

— Это Владику. — Она засмеялась и скинула с себя мятый халат.

Они стояли друг перед другом в зеркале — два лица, взбитые со сна волосы, запутавшийся в волосах свет.

— Какая я белая. — Она щипнула себя за кожу и показала отраженью язык. — Хочу к солнцу, хочу на юг, хочу стать негритянкой.

Дура. — Она вплотную подошла к зеркалу. — И за что он тебя, дуру, любит?

Почему-то заглянув за плечо — не прячется ли кто за спиной, — она поцеловала ту себя в губы, кончиком языка тронула гладь стекла и быстренько отвела лицо.