Александр Етоев - Пещное действо

— Никому не говори, поняла? — и почувствовала на спине его взгляд.

— Здравствуй, что ли. — Кишкан стоял на пороге со связкой ключей в руке.

Жданов хмуро, одним глазом — второй был затянут лиловым пузырем синяка — посмотрел на Кишкана, молча сплюнул и опустил голову.

Кишкан присвистнул:

— Где это тебя так? На грабли наступил, или жена с бабой застукала?

— На грабли, на грабли, отстань. С этим своим шути, не знаю уж каким местом он тебе родней приходится.

— Ладно, Жданов, ты прав. Пора говорить серьезно. Утро уже. — Кишкан задумчиво посмотрел на Жданова. — Водки хочешь?

Жданов усмехнулся:

— Опять будешь на брудершафт пить?

— Нет, Жданов, никакого брудершафта не будет. Кончились брудершафты. Я же тебе сказал: уже утро.

— Может, и утро. В этом мешке окон нет. А если утро, так что?

— Утро, Жданов, это такое время, когда человеку приходится выбирать.

— Вот я себе и выбрал, — Жданов обвел рукой темную убогую конуру с обмазанными известкой стенами.

— Жданов, думаешь, я не знаю, почему ты с этой компанией увязался?

— Хорошо тебе — знаешь. Мне бы про себя знать. А то только одно и знаю: как был дурак, так дураком и помру.

— Нет, Жданов, ты не дурак. Дурак так про себя не думает. И потом — это же все слова. Дураком ты себя не считаешь, их считаешь, меня, а себя — нет. И насчет помру. Для тебя ж это

— так, фигура речи. Ты ж ведь не собираешься помирать. Всех думаешь пережить, на всех похоронах покойникам рожи строить.

Кишкан стоял на пороге — без лица, просто вырезанная из черного картона фигура, которая не пропускает свет.

— Я знаю, чего ты хочешь — ты хочешь всем отомстить. Ей, им — каждому, но главное — ей. И все у тебя наверняка

— тонкий расчет, так сказать.

— Похоронить, отомстить… Кишкан, а не слишком ли большого злодея ты хочешь из меня сделать? Тебя послушать, так твой Влад-Дракула по сравнению со мной прямо святой Франциск. И вообще, то, что ты мне сейчас говоришь, — просто бессмысленные, ничего не значащие слова. Все только и делают, что говорят бессмысленные, ничего не значащие слова. Я сам всю жизнь говорю бессмысленные, ничего не значащие слова.

— Ты других слов не слушаешь.

— Других нет, все пустота и бессмыслица.

— Вот-вот, уже близко. Пустота и бессмыслица. А нищие — это кто?

— Какие нищие?

— Нищие, побирушки. Которые все чего-то хотят. У которых вечно вот здесь гложет. — Рука из траурного картона переломилась надвое, угол локтя отошел в сторону, и невидимая на черном ладонь пропала где-то на черноте слева под черным скосом плеча.

— Я тебя понял, Кишкан. Тот счастливый, у кого нет никаких желаний, да? Мысль старая и не твоя. И такая же бессмысленная, как все остальное.

— Твои попутчики так не думают — несчастные люди, правда? Помнишь, что ты мне про Анну Павловну говорил там на поляне, на пне?

— Не помню, врал чего-нибудь как всегда. Ей, между прочим, тоже в рай дорога не светит.

— Ты ж тогда на поляне думал, что я, кроме как поминать имя Аллаха всуе, и слов-то других не знаю. А говорил ты вот что. Как у нее между ног чесалось, ты говорил, — так она тебя домогалась. А ты все ждал, чтобы она сама под тебя легла, нарочно неприступную крепость изображал, нарочно про супружескую верность все уши ей прогудел — изменять грех, святое писание в пример приводил, а сам, как увидишь ее колено, так каждый раз трусы потом приходилось отстирывать. Говорил ведь, говорил? Что она пьет из других их любовь, говорил, и когда ничего в них больше не остается, кроме сморщенной пустой оболочки, выбрасывает и ищет новых. Паучиха — так ты ее называл. А еще меня с ней предлагал познакомить, цену даже назначил — что, и про это врал?

— Давай, Кишкан, говори. Ты еще не все про меня рассказал. Как я писался до шести лет по ночам — про это скажи, не забудь; как деньги украл у матери из копилки, чтобы одна знакомая школьница аборт себе могла сделать. Давай, Кишкан, у тебя хорошо получается. В пасторы бы тебе, а не в эти, как его, гостогоны. Ты же евнух, Кишкан, сам ничего не можешь, только слюну пускать. Это же не ты, это зависть твоя в тебе говорит. Что, не так?

— Ну понесло, обиделся. Жданов, я же тебя ни в чем не обвиняю. Просто зашел сказать, что уже утро, вставать пора. Дверь я не закрываю, таулет — налево по коридору, последняя дверь. Воду только осторожно спускай — цепочка может порваться. Ну все, вроде. На обед тебя позовут.

Жданов чесался. Чем яростней ногти его скребли усталую, давно не мытую кожу, тем злее делался зуд и чернее мысли.