Александр Етоев - Пещное действо

— ничего. Все съела тьма: и свет, который во тьме светит, и Жданова, и его самого — оставив лишь ночь и слова, которые пристали к губам: «Как капли дождя высыхают… так и дни мои исчезают уже…»

Капель не было, зачем он придумал капли?

— …Помню, в Эдессе. Какие там были птичьи рынки! Ах какие! Вот у тебя тоже лицо птичье — ты кого больше любишь? Канареек? Скворчиков? Я — голубей. По мне — лучше голубка птицы нету. Голубок, он свой, он родной, гу-гу-гу-гу

— голос какой, а? От него домом пахнет. Я же все так — там, здесь, Тигр, Хоросан, Басра. Перекати-камень как говорится. Или у вас не камень?

— Перекати-поле.

— Заговорил, заговорил, родной. А то все молчит, молчит. Ожил, значит. Это хорошо. Так поле, говоришь? Вот-вот, поле. Но камень лучше. Перекати-камень мохом не обрастает. Вот вы, Александр Михайлович, родом из иудеев? Это хорошо. Это значит

— хорошая кровь, крепкая. А к голубкам вы относитесь, извиняюсь, как?

—…Вон тот, с венчиком, это Шакар. А здесь у меня Дервиш. А этот — Амор Фати. Смотри — открываю клетку. Эй, Аморка, лети! Не летит. Не хочет лететь Аморка. Что толку лететь? Это все равно как бежать от смерти. Беги, не беги, все равно догонит…

—…А вот мы сейчас винца. Утро уже. Утром винца — для души полезно. А то какой-то ты не веселый, Александр Михайлович. Вы что пить будете? Кларету хотите? Хересу? Ай, какой у нас херес! Илла лахо, какой херес. Пойдемте…

—…В погреба! В погреба! Погреба мои покажу. Вы таких погребов еще не видели. Ручку извольте. Слабы вы еще, слабы. Вот я вас под ручку и поведу. Праздник сегодня, Александр Михайлович. Гости будут. Стол будет. Сынок мой сегодня женится. Владик мой…

—…Стойте! Тихо! Вроде, зовут. Александр Михайлович, вы меня тут пока подождите. Я скоро. А потом — погреба. Кларет. А вы тут пока с голубками…

Зискинд медленно приходил в себя. Голова была уже ясная, только в ноги словно свинца налили.

Кишкан ушел. Дверь осталась полуоткрытой. Зискинд пожал плечами. «Беги, не беги…» Закудахтал в клетке шелковый Амор Фати. Зискинд подошел к клетке, тронул медную нить, и та запела на поднебесной ноте. Голубок повернул голову и доверчиво посмотрел на Зискинда. Красная точка крови застыла на его плоском зрачке.

Зискинду стало не по себе. От птичьего взгляда и от чего-то еще, что волнами накатывало на сердце. Словно он забыл что-то важное, важнее чего не бывает… Он стал перебирать в памяти слежавшиеся мертвые зерна. Книги? Не то. Дом? Нет его, теперь уже нет. Жизнь? Смерть? Может быть… Нет, вряд ли. Тогда что?

Зискинд отвернулся от клетки.

Зачем они здесь? ОНИ? Кто — ОНИ? Этот человек, который меняется, как полосы на раскаленном металле? Который легко, как щепки, перебрасывает мостки от настоящего к прошлому? Кишкан?

Он обвел глазами странную, неправильной формы, комнату, которую трудно было назвать жильем. Скорее уж какая-то голубятня, хотя и на голубятню она была не похожа. Птичья тюрьма с одиночными клетками-камерами. С птицами, которые не хотят улетать. Amor fati!

Зискинд сделал шаг к двери, прислушался. Никого не слышно. Свинца в ногах он больше не чувствовал. Он подошел к двери, не раздумывая, открыл и увидел захламленную, с кисловатым запахом сырости ротонду со стекающими из-под грязного стеклянного колпака тонкими ручейками света. От ротонды лучами расходились три коридора. Над арками, которыми они начинались, виднелись три одинаковых картуша, с которых из-под вековой пыли проступали силуэты гербов.

Зискинд замер, не зная, в какой коридор сворачивать. Потом подумал, а не все ли равно, и решил повернуть налево.

Его остановила скрипучая песня крыльев. Волна упругого воздуха окатила шею, потом лицо. По полу замелькала тень, он посмотрел вверх и увидел над головой птицу. Голубь уже не метался, справившись с первой робостью, а летел прямо и ровно, за кругом делая круг и по неторопливой спирали опускаясь ниже и ниже.

И от легких этих кругов, и от света, который делал белыми и прозрачными крылья, Зискинд внезапно почувствовал, как тело его наполняется легкой силой, и в сердце нет больше ни холода ни тепла, есть только легкий жар, и сам он знает, что ему надо делать.

Голубь сделал последний круг и пропал под аркой, которая уводила вправо. Зискинд двинулся следом. Стены, мимо которых он проходил, были наглухо затянуты тяжелыми прямоугольниками шпалер. Было темно, но краски на ткани, словно чувствуя его приближение, начинали медленно тлеть, наполнялись фосфорным светом, картины на глазах оживали, заманивая, затягивая в свою опасную, призрачную и одновременно настоящую жизнь.