Мортен Браск - Девочка и мальчик

– Нам надо положить им подарки, – говорит Майя.

Она идет к своему трюмо с украшениями. Достает браслет. Майя носила его, когда была маленькая. Еще тогда она решила, что, если у нее когда-нибудь родится дочка, браслет перейдет к ней.

Я не знаю, что мне выбрать в качестве подарка. Выдвигаю и задвигаю шкафчики секретера, пока мне не попадается на глаза ножичек с ножнами из кожи ягненка. Я вспоминаю, как он мне нравился, этот ножик, как я им гордился. Я кладу его в гробик рядом с детьми.

За час до начала погребения за нами заходит мой отец. На нем по-прежнему пальто, хотя уже потеплело. Говорит, что наши мамы ждут в церкви, все готово. У него в руке ключи от машины, он все время позвякивает ими, ударяя по колену, и сам вдруг замечает это. Говорит, что нальет себе на кухне воды.

Я достаю из каморки под крышей ящик с инструментами, беру отвертку и возвращаюсь в спальню. Склоняюсь над крышкой гробика, но Майя перехватывает мою руку.

– Подождем еще немного. Мне нужно еще несколько секунд.

Наклоняется и целует наших детей. Когда я опять берусь за крышку, она обхватывает гробик руками.

– Я не могу.

Я подхожу к окну. На другой стороне площади владелец овощной лавки поднимает жалюзи.

– Не могу.

– Майя.

– Нет, ты не смеешь.

Я помогаю ей подняться на ноги.

– Иди в гостиную к моему отцу, – говорю я.

Я закрываю за ней дверь и опускаюсь перед гробом на колени. Разглаживаю платьице на дочке. Я смотрю, и смотрю, и смотрю на них, и не могу оторваться.

Потом кладу на гробик крышку. С каждой стороны вкручиваются два шурупа, достаточно длинных, чтобы крышка хорошо держалась. Это обычные шурупы, самые обычные, нержавеющие с прямым шлицем. Прикручиваю крышку. Головки шурупов утапливаются в дерево.

Гравийная дорожка, идущая вдоль железнодорожных рельс, конец апреля. Послеполуденный резкий, даже жесткий солнечный свет. Мы идем рядом. Идем и почти не разговариваем, наверное, из-за жары.

Мы вышли прогуляться около часа назад. Майе пришло в голову пройтись, в квартире она не находила себе места. Оттого, что мы все время дома и она видит, как я сижу и смотрю в одну точку, она ни на чем не может сосредоточиться, сказала она. У меня не было настроения куда-то идти, но я встал с кресла, мы пошли побродить по улицам и дошли до парка.

Мы не идем никуда конкретно, у нас нет цели. Но перед станцией на Годтхобсвай Майя поворачивает обратно. Я беру ее за руку, чтобы она шла чуть быстрее, мы идем рядом, почти в такт, но немного погодя она отнимает руку.

– Ты меня тащишь.

– Хорошо, я пойду медленнее.

Я снова хочу взять ее за руку.

– Не надо.

– Почему?

– У меня потеет ладонь.

Справа от нас рельсы уходят под мост и дальше, в направлении пригородов на севере Копенгагена. Слева лужайка парка, она стала гораздо зеленее, покрылась весенними цветами. Поезда останавливаются на маленькой станции, и в воздухе над кустами разносится эхо объявлений из динамиков, предупредительные свистки, раздающиеся перед закрытием дверей отходящего поезда.

Майя останавливается и прижимает руку к груди.

– Мне нужно присесть, – говорит она.

– Давай сядем вон на ту скамейку.

Мы доходим до скамейки, и она ложится на нее.

– Тебе нехорошо? – спрашиваю я.

– Не знаю.

– Тебе нездоровится?

– Просто заболело в груди.

Ее лоб покрылся испариной.

– Мне не вдохнуть как следует.

– Может, ты перетянула грудь?

– Нет, дело не в этом.

В больнице Майе перевязали грудь, чтобы остановить лактацию. Перевязали туго, и медсестра сказала, что, возможно, будет больно, но в течение нескольких дней молоко перестанет вырабатываться.

Майя все еще лежит на скамейке. К платформе подходит поезд, из него выходят пассажиры, другие входят, пронзительный свисток, закрытие дверей.

– Может, немного ослабить тебе перевязку? – спрашиваю я.

– Нет.

– Почему ты отказываешься?

– Потому что не надо.

– Я могу сейчас ослабить, а потом опять затянем потуже.

Она открывает глаза.

– Зачем ты это говоришь?

– Что ты имеешь в виду?

– Зачем ты все время говоришь, что нужно ослабить перевязку?

– Потому что очевидно, что тебе тяжело дышать, когда так туго все затянуто.

Она снова закрывает глаза.

– Мне уже лучше.

– Полежи еще.

– Нет, я хочу идти дальше.

К перрону подходит следующий поезд. Мне видно его красные очертания сквозь ветки кустов. Опять голос в динамиках, открывающиеся двери. Я вспоминаю, каково это было – входить в поезд, когда я был маленький, вспоминаю эту зияющую щель между краем платформы и подножкой вагона, там внизу была темнота. Я боялся этого провала. Он был не такой большой, и я вполне мог через него перепрыгнуть, но, когда надо было садиться в поезд, папа всегда следил, чтобы я шел впереди, и как раз в ту секунду, когда мои ноги отрывались от перрона, я не мог не глянуть вниз и успевал почувствовать сосущее дыхание темноты. Я представлял себе, что было бы, прыгни я недостаточно далеко. Я мог не допрыгнуть до подножки, и моя нога соскользнула бы в это зияющее пространство. Я представлял, как меня утаскивает вниз, под поезд, как этот черный провал забирает меня. Представлял себе, что исчезаю, просто-напросто исчезаю.