Нина Георге: Музыка лунного света

Марианне показалось, что она слышит шаги и смех, что ощущает дуновение ветра, когда мертвые бросились бежать по песку, оставляя за собой следы.

«Ты счастлива?» — спросил у нее отец. Он сидел рядом с ней, сложив руки и глядя в черную даль Атлантики.

«Да».

«Моя неунывающая девочка».

«Я люблю тебя, — сказала Марианна. — Я так по тебе скучаю».

«У него были твои глаза, — произнесла ее бабушка, выйдя к ней из волн. — Я любила твоего деда, а после него и вовсе забыла о мужчинах. Редко какой женщине выпадает это счастье, когда один мужчина доставит тебе такое наслаждение, что после него тебе не потребуются другие».

«Он был волшебником?»

«Любой мужчина, который любит так, как заслуживает того женщина, — волшебник».

Марианна открыла глаза. Ее пальцы замерли.

Берег был пуст. На песке она не заметила никаких следов. И все-таки… они были рядом. Умершие, ночь и море. Оно подарило ей песню о мужестве и о любви, песню, пришедшую издалека, словно пропетую много лет тому назад кем-то для тех, кто застыл на берегу, не в силах броситься в неизвестность.

Когда вы открыли в себе писательский талант?

В 1992 году, когда не отличающийся политкорректностью мужской журнал выдал мне чек на четырехзначную сумму в немецких марках за право напечатать рассказ с феминистскими тенденциями, гневный, не боящийся эротических подробностей. В виде исключения я не стала прятать его в ящике письменного стола, а отправила по почте в редакцию журнала. Мне только что исполнилось девятнадцать, и я напечатала новеллу-монолог «Слушай, заткнись, а?» («Mann, sei doch einfach still») за две ночи, в бешеном темпе. Сейчас я вижу, что для меня это был своего рода внутренний прорыв: у меня в рассказе молодая женщина поднимает бунт против всех идеологических систем, созданных мужчинами для собственного удобства, и это возмущение я облекла в форму беллетристики. По крайней мере, после этого я стала смутно догадываться, чем могло бы сделаться для меня писательское творчество: эмоциональной разрядкой, средством самовыражения, созданием словесных образов, возможностью привести в этот мир персонажей, о которых никто еще и не слышал.

Однако в конечном счете и тогда не раздались звуки гонга, я не проснулась утром с ощущением абсолютной уверенности в том, что я талантлива. Ведь писатель испытывает постоянные сомнения, мысленно повторяя: «А у меня точно есть дар?» А потом всей своей жизнью пытается ответить на этот вопрос. Ведь талант — всего лишь некий импульс, желание писать, а вот ремеслу учатся дольше. Без овладения законами ремесла талант только некая сила, охваченная безотчетной тоской, но не находящая выхода.

Мои прадеды, происходившие из Франции, были столярами-краснодеревщиками. Прежде чем талантливого ученика допускали к художественным работам, он должен был пройти школу ремесла и идеально прямо распилить огромное количество древесных стволов. Лишь потом ему разрешалось вырезать тонкие орнаментальные детали. Только научившись благодаря журналистскому опыту, чтению множества книг самых разнообразных жанров и самого разнообразного качества, а также постоянным упражнениям целенаправленно использовать эту силу, я превратила талант в умение, а распиливание стволов — в искусство резьбы по дереву. И до сих пор учусь.

Как выглядят ваши писательские будни? Вы работаете «на полную ставку» или у вас есть какая-то профессия, приносящая доход? Вы пишете от руки или набираете текст на компьютере?

Мои будни абсолютно непредсказуемы, мой писательский день длится двадцать четыре часа в сутки, без перерывов, и, кроме собственно физического писания (литературный дневник я веду карандашом на плотной бумаге, заметки набрасываю в вечной записной книжке «Молескин», на салфетках или на полях газеты, все «официальное» набираю на компьютере), на меня обрушиваются еще наблюдения, размышления, попытки почувствовать то же, что и мои герои, жизнь, неудачи, мечты, вслушивание в шум бытия. Подобно семенам, которые рассыпали в заросшем, неухоженном саду, в моей жизни все укореняется в каком-нибудь неожиданном месте, откуда я со временем выкапываю истории, персонажей, образы. Если продолжить эту метафору, этот сад не взрыхлен и не прополот. Где-то потихоньку тлеет навозная куча старых обид, вот высится рождественская елка, украшенная покачивающимися трагическими лицами, подсмотренными в метро, а тут пышно расцветает благоуханный цветок чувственных фантазий. А кто это притаился у фонтана? Ах да, это же Минотавр в лодочках фирмы «Маноло Бланик», гермафродит, то ли чудовище из смутно припоминаемых мифов, то ли умница и красавица, идеальная «супервумен» из современных газет.