Стив Айлетт - Шаманский космос

Они меня не убьют — с тем же успехом они могли бы забросить меня на коктейль с музыкой и шампанским. Но призрачный ореол и экранированный контейнер не давали мне перегрузиться; расчет и ярость — требуха в голове. Мне перекрыли все входы в этерическое пространство.

Когда происходят серьезные сбои на границах видимых изображений, самый надежный способ восстановиться — просто принять наложенные ограничения. Принять, осознать и принять опять. Вновь и вновь. Там, в черноте, я наблюдал за блеклыми геометрическими директивами собственных мыслей — все, что мне было позволено. Там, в штаб-квартире Доминантов, Касоларо упоминал о каких-то их хитростях. Но я был уверен, что я самый умный. Самоуверенность никогда до добра не доводит.

У меня было время подумать. Зачем было меня убирать, если они уверены в своей правоте? Может, теперь они засомневались, что момент выбран правильно; может, они поэтому и не воспользовались информацией сами? У нас общий враг, которого мы пытаемся уничтожить — существо, которое ничего не делает, лишь непрерывно распространяет себя по всем направлениям. Черт, у меня получилось бы. Я бы сумел. В бесконечной Вселенной обязательно и неизбежно, должна была появиться добродетель — обнаруженная случайно, похожая на развороченные кишки и на вскрытые вены. И мы неминуемо стали лучше, чем наш творец. Или лучшим его сегментом — из всех, что существовали до этого.

Я не знал, что такое возможно: восстановиться после полного перегорания. Очаги выгорания были словно конечные точки, один большой терминал, подключенный к черной дыре, что вбирала в себя стены, кресла, людей и книги, и те падали вниз, словно в пролом в полу под провисшим ковром — шаг на прогиб, и ты исчезаешь, увлекая за собой все свое окружение. На это притворство столько сил уходило, что наша Вселенная не свернулась, как кровь, почти сразу. Квинас мне ничего не сказал — он был хорошо экранирован. Может быть, даже слишком хорошо. Казалось, что он — всего лишь наблюдатель, следящий за темнотой. Но у перегоревших не остается энергии даже на наблюдение. И он спелся с Касоларо, обрюзгшим эстетом с чувством юмора на уровне кошки. Локхарт, по крайней мере, был как отец — добрый, но не слабый; мудрый, но живой.

Ретинальные сгустки тьмы клубились перед глазами и растворялись в ничто. Я не знаю, сколько часов или дней я наблюдал сцены из жизни этой завалящей планеты и слушал музыку у себя в голове. Медленно пережевывая свой транс. Просветы четкости — как свежий вкус мяты. Я проходил сквозь моря, смотрел ментальные записи дна, покрытого черной лавой; сквозь леса, что стелились внахлест под порывами ураганного ветра. Крупные планы древних деревьев в зарубцевавшихся ранах. Старинные замки в навязчивых деталях. Симфонии от начала до конца. Я проходил сквозь города. А потом на меня вдруг напала сонливость, и мысли начали путаться. Самые разные: что мы все — мыслительные импульсы в подсознании убогого бога, пообтрепавшегося и усталого. Что многие из нас хотят умереть. Все это были правдивые половинки одной общей картины. Мне снились багровые пастбища, и мне было тепло в моем заточении. От меня не осталось уже ничего — одно настроение.

Я слышал, как снаружи переговариваются техники — обиженный ропот, как гул механической фабрики. Корабль вошел в док. Я насторожился, стряхнув с себя оцепенение. Этерические перемычки открылись, скобы на руках автоматически разошлись, но грудь и ноги по-прежнему были залочены. Крышка саркофага треснула и открылась — я резко выбросил руки вверх, наткнулся на грудь Беспроводного, затянутую в изломанный паззл, подключился к нему напрямую и просветил насквозь. Его тело разлетелось в клочки, и я остался стоять, весь в крови, на молу. Англия, надо думать. Других вариантов нет.

Выход располагался в крытом доке. Огромный резервуар для газа в грязном плавательном бассейне. Я пробежал по заброшенному тоннелю. Новые штаны обвились вокруг ног, как графический рестарт. Над дверью, где выход, по-прежнему висела табличка с надписью: Мертвецы в эйфории не рассчитывают на спасителя .

Почти вертикальный тоннель вывел меня в отстойник, мощенный серым сланцем. Песня на ветру ударила, словно бутылкой по голове. Прямо у меня перед носом по вентиляционной решетке прошелестел смятый фантик от конфеты. Половина чертова колеса — как будто врытая в горизонт. Гидравлический Лондон был занят.

Пока я добирался до штаб-квартиры Интернесинов, звезды больно кололись, словно иголки. Дождь покрыл улицы водяным лаком и размыл пыль на кислотных стенах. Воскресение — невостребованный выход на «бис», такой же унизительный. Когда ты молодой и сочишься ядом на улицах, где дождит стрихнином, и ты проходишь сквозь опрокинутые тени, мимо круглосуточных аптек и закрытых прачечных самообслуживания. Можно лишь приспособиться к этой красной влаге. Стать адекватным. Даже создатель вряд ли способен на что-то большее. Маленькая темная дверь в стене шипит и пенится под дождем. Прохожу насквозь. Чуть вперед по дорожке — к серому и неприметному дому, чем-то похожему на церковь.