Василе Василаке - На исходе четвертого дня

Тяжелыми от горя и недоуменья глазами Никанор обвел комнату… Она, чего уж греха таить, выглядела ужасно. Словно здесь не одну ночь ночевал цыганский табор: штукатурка облупилась, покрыта копотью и жирными пятнами, как на кузнице, в стене, обращенной к винограднику, зияла дыра, будто от орудийного снаряда… В эту дыру по ночам вылазил Кручану, чтобы проклинать звезды и выть на луну… Бросал в небо камни, взывая: «Создатель, где же ты? Опустись на грешную землю, хочу спросить тебя… зачем привел меня в этот мир, где люди злы, как цепные собаки…»

Никанор заткнул уши руками: «Сейчас я его увижу…» Он хочет его увидеть, он сейчас должен увидеть «видение»!.. И он с силой зажмурил глаза, напрягся, поднатужился, словно бы от земли отрывая свое грузное тело, и… ничего не увидел.

Как раз в это время в комнату вошли трое Кручану – дед и дядя с племянником, с женами, с чадами и домочадцами, они потревожили Никанора, как пуля охотника, обрывающая птичий полет…

Вошли и приветливо здороваются со всеми, как будто пожаловали на празднество долгожданные гости. Потом, переждав новую порцию причитаний Ирины, доносившихся из каса маре, старший из вошедших Кручану задал Никанору нейтральный вопрос:

– Что скажешь, Бостан? Осень будет у нас или мимо проскочит?… Заметил ты луну? Ее рог обращен книзу, боюсь дождей!

Никанор пожал плечами, дескать, какое мне до этого дело?… А сам, глаз не отводя, смотрел на забитую дверь в каса маре, через которую уже полгода никто не ходил… И на бочонок в углу: «Это и была смерть покойного… Он наполнил его полынно-горьким черным вином от гибридного винограда с песчаного грунта! Пар этого гибрида горел, если плеснуть на плиту…»

А через забитую дверь слышалось:

Здесь же, в этой комнате, голосок жены Никанора не умолкал ни на секунду – пропади она пропадом!..

– Дорогие мои, молодоженам дают в райцентре квартиру!.. Газ – тридцать копеек в месяц – течет по трубе… Не нужно ни топлива, ни печей – все поступает с централки! Все им подается! Даже вода кипяченая. Я сама готова хоть завтра перебраться в райцентру. У Нины зарплата 150 в месяц, у Тудора – 117 рублей… Питаться будут в столовой, белье – носить в прачечную. «А что делать с домом? Для кого я построил его? Новый-новехонький, детки, вас дожидается!» – Это им тесть говорит. А племянник мой отвечает: «Подарите его колхозу!.. Или внаем сдайте, или продайте!..» Как это вам нравится!.. А кто будет кормить престарелых родителей? Кто им глаза закроет и в землю зароет?…

Но Никанор уже не слушал жену, собственные мысли занимали его целиком…

Зато баба Кица внимательно слушала и все мотала на ус… Будет потом рассказывать по селу:

– Неужто не слышали, дорогие?! Этот моряк, который объездил весь свет, замотал свою свадьбу… Обещал – две, а не сыграл ни одной… Невеста-то у него на сносях: не сегодня-завтра родит! Ждите, позовет ли еще на крестины…

А через забитую дверь доносилось:

А Никанор глаз не может отвести от бочонка с торчащей из него полосатой кишкой… И сосал он этот бочонок, как материнскую грудь, сосал, как лекарство, через резиновую кишку, словно искал не сладости в нем, а земной горечи от сердцевины корней, чтобы всосать через них самую соль земли… Но дело обернулось иначе, сама эта соль, через корни, через бочонок с полынно-горьким гибридом, сосала его… Он и не замечал, как начал в землю врастать, как, лежа на полу, терял сквозь худую подстилку соки свои живые: это земля спешила захватить-его, наливая тяжестью, прижимая к себе, – живого Кручану, который теперь лишь изредка вздрагивал и, посасывая вино, усыхал, пока не сделался вовсе как сухая былинка, на радость земле, и тогда она последний раз поманила его на простор, чтобы на веки вечные распластать по косогору и… в овраге настигла!

Из каса маре слышалось причитанье Ирины:

И тут Никанор не выдержал:

– Да замолчи, наконец, жена! – ни с того ни с сего набросился он на несчастную женщину и тотчас же, успокоившись, уже мягко, ко всем: – Люди добрые, хватит… Приведите сюда Ирину, а то она может рехнуться!

А у бабы Кицы, пожалуйста, и на этот счет свое мнение: