Андрей Степанов - Бес искусства. Невероятная история одного арт-проекта

Наконец им повезло.

Длинный глухой забор вдруг прервался воротами с красной звездой – из тех, что еще сохранились в некоторых воинских частях. За забором виднелось кирпичное здание, закутанное в зеленую защитную сетку. Ветер раздувал ее оторвавшиеся концы, как паруса, и тогда старый дом становился похож на случайно заплывший на Петроградскую корабль-призрак.

Рядом с воротами висела треснувшая плита из серого гранита:

ФАБРИКА ДЕТСКИХ ИГРУШЕК

имени Блюхера

– Какого еще Блюхера? – нахмурился Валя. – И звезда зачем?

– Да какая разница! – махнул рукой Беда. – Фабрика уже сто лет не работает. Пусто там.

– Ага, пусто… Смотри!

На левой, приоткрытой половине ворот было аккуратно выведено красным спреем:

СВЯТО МЕСТО

ТЕРРИТОРИЯ ПРОЛЕТАРСКОГО ИСКУССТВА

– Ну все, нашли! – обрадовался Мухин. – Заходим!

Они пересекли двор, вошли в здание и стали подниматься по широкой грязной лестнице. На каждой площадке Беда распахивал ведущие внутрь двери, но за ними открывались только страшноватые пустые цеха. Забрались на четвертый этаж. Тут у входа была криво прикноплена бумажка с загадочной надписью:

В 14 час. засед. арт-группы

«Призраки Маркса».

Козерогам просьба не беспокоиться

Изнутри доносился невнятный гул. Шумело так, словно фабрика восстала из руин и снова взялась за производство игрушек. Валя чуть приоткрыл массивную дверь.

– Крывелёва почитай, троцкист! – утробно заревел оттуда мощный бас.

Пикус захлопнул дверь и нерешительно почесал себе шею.

– Может, не пойдем, а? – спросил он, робко взглянув на друга.

– А ты, случаем, не козерог? – поинтересовался Беда.

– Нет, я дева.

– Тогда заходи!

Внутри оказался еще один заброшенный цех, уставленный рядами древних зеленых станков, похожих на обиженных эволюцией, утративших зубы динозавров. Среди ящеров вольготно расположились десятка два деятелей пролетарского искусства.

На барабане сверлильного станка, как на башне броневика, стоял во весь рост стройный юноша с пышной копной каштановых волос. На его высоком лбу сверкали бриллиантовые капли пота. Он громко и взволнованно выкрикивал, выбрасывая вперед правую руку:

– В нашем отношении к деятелям буржуазного искусства, которые и при смене культурной парадигмы остаются бессовестными наперсточниками, льющими воду на мельницу кровавых тонтон-макутов, недопустимы ни малейшие уступки так называемому «антропологическому сдвигу». На антропологический сдвиг, действительно оправдывающий революционное искусство, сознательный арт-пролетариат может дать свое согласие только при условии полной реабилитации социально активного субъекта. Но эта реабилитация, товарищи, идет недопустимо медленными темпами. И вина за это всецело ложится на наше интеллектуальное охвостье – дельцов и козерогов!

– Верно говоришь, Лапин! Так их, Лапуля! – яростно загудела часть собрания. Вторая часть столь же яростно засвистела.

– И что главное в текущем моменте? – вопросил оратор, перекрывая гам. – Главное в текущем моменте – это перейти от взгляда вкось к взгляду прямо в глаза. Хватит коситься! Вот ты, Пятаков, чего на меня скосился?

Последние слова были обращены к другому юноше, с копной белокурых волос. Тот словно ждал этого вопроса.

– А потому что ты мышь парламентская! – гаркнул он в ответ, вскакивая на станок с противоположной стороны. – Товарищи! Сколько можно порожняк гонять?! Наша задача совсем не в том, к чему призывает этот грантосос. Пора перестать сотрясать воздух и создавать оторванные от труда арт-объекты! Надо раствориться в производственном процессе! Откажемся от клички «художников», будем просто рабочими от искусства! Слышишь меня, культуртрегер?!

– Ты, Пятак, как и вся ваша фракция дельцов, – рудимент советского авангарда почти столетней давности. В теоретическом плане вы сущие младенцы.

– А ты, Лапа, как и вся ваша фракция виноватиков, – белая парламентская мышь и отрыжка обер-грантососа Жижека.

– Рудимент!

– Сам рудимент! Зелёнки выпей!

Тут все заговорили одновременно, отчего поднялся страшный шум. Валя испуганно озирал собравшихся. Преобладала, разумеется, горячая молодежь. Людей в возрасте было только двое. Один – старец с огромной седой бородой, похожий на общего правнука Льва Толстого и Рабиндраната Тагора, – внимательно вглядывался в лица спорящих, беззвучно шевеля губами. Он показался Пикусу смутно знакомым. Другая – крупная и с виду спокойная тетенька – сидела в самом дальнем углу и, не поднимая головы, что-то вязала длинными деревянными спицами.