Ежи Анджеевский - Никто

— Смейся-Плачь! — будет беззвучно кричать Одиссей. — Наш корабль начинает дрожать! Ты слышишь? Ты чувствуешь? Мы плывем!

4. Повесть эту о последнем странствии Одиссея, хотя и неутомимого, но уже изрядно утомленного и стоящего на пороге старости, следует воспринимать совершенно так же, как слушают сны, — понимая, что все, что рассказывается, существует по законам собственной своей реальности, связанной с жизнью, но и независимой от нее. Своеобразный характер этой истории не должен сказываться на ее внешней оболочке — насыщенный многозначностью и недоговоренностью, он должен создавать особую атмосферу доверительности, которая — возможно — необходима прежде всего самому рассказчику.

5. Смерть Пенелопы.

Он просыпался в ночной темноте на своем одиноком резном ложе, весь потный под овечьими шкурами. Звал старую Евриклею, дочь Певсенорида Опса, которую еще Лаэрт много лет назад купил за двадцать быков. Евриклею со смолистою лучиной.

Он бродил по пустынному дому, присвечивая себе лучиной. Вино в глиняных сосудах, мука в прочных, крепко сшитых шкурах, одежда в сундуках, запасы душистого оливкового масла, драгоценности — золото, бронза, дорогие украшения.

6. Странствия Одиссея продолжались десять лет. Троянская война — столько же. Ну и, наверно, лет десять должно пройти с момента возвращения Одиссея до его решения отправиться в последнее путешествие? Но пройдет меньше. В этой повести надо принять срок в девять лет.

7. Исмар Киконийский — греки взяли город штурмом и подожгли. Потом на пьяных греков напали киконы.

Остров Кифера — туда их пригнал штормовой северовосточный ветер.

Лотофаги (западная Ливия) — терпкий напиток вызывает кратковременную потерю памяти, наверно, то было вино из лотоса, колючего кустарника, плоды которого, похожие на ягоды мирта, пурпурно-красные, величиной с оливку.

Циклопы — дети Урана и Геи, одноокие великаны с глазом посреди лба. Дикие и свирепые, они живут в удаленных одна от другой пещерах, зияющих на скалистых горных склонах.

Полифем — сын Посейдона и нимфы Фоосы. Зарезав нескольких овец, греки подкреплялись. Ели сыр из корзин, висевших по стенам пещеры. Вечером Полифем возвращается и огромным камнем закрывает вход в пещеру. Доит коз и овец.

Когда Одиссею удается хитростью спасти товарищей и себя самого, жестоко изувеченный Полифем, воя от боли, спрашивает его имя.

Тот отвечает:

НИКТО — стало быть, всякий человек.

Лестригоны — племя злобных людоедов, которые убивают всех Одиссеевых спутников на одиннадцати судах и уничтожают эти суда, лишь Одиссей вместе с товарищами спасается бегством на одном судне и наконец причаливает к острову волшебницы Цирцеи.

8. Уже много месяцев стоит над Итакой знойное марево и беспробудная тишина. Вдали, на горизонте, море и небо соединяет мглистая сизая полоса. Воздух недвижим, как перед грозой. Жестяные листья олив повернуты наружу серебристой своей стороной.

Одиссей и Телемах.

— Ты меня слышишь?

— Да, отец.

— Насколько я сам себя слышу, я, кажется, говорю громко и четко? Громко и четко.

— Да, отец.

— Годы не приглушают и не путают мои слова.

— Ты говоришь громко и четко, отец. Я с детства помню твой голос.

— Память ребенка коротка, она как солнечный луч, тонущий во тьме.

— Моя память, отец, знает только дневной свет.

— Ты не помнишь ни одной ночи?

— Помню цвета, формы, звуки.

— А ночные звуки?

— Я помню сны.

— Ты искал меня?

— Возможно. Не знаю. У меня часто бывали крылья. Я летал.

— Как Икар?

— Икар, наверно, был слаб и труслив. А я силен и отважен. Я твой сын.

— Так ты даже во сне никогда не падал?

— Я парю высоко и легко.

— Значит, ты изведал счастье!

Когда они умолкли, тишина, нарушаемая лишь монотонным стрекотом цикад, словно бы стала еще более глубокой и всепроникающей.

— День ли прошел, — сказал Одиссей, — или месяц, год, десять лет, двадцать?

— Ты спрашиваешь?

— Нет, размышляю.

— Когда ты покинул дом и Итаку, мне едва минуло два года. Странствия твои продолжались столько же, сколько война. Десять лет. Я вырос. Ребенок, мальчик стал юношей.

Он пристально поглядел на сына из-под тяжелых, набрякших век.

— Да, ты уже не мальчик. Но все равно у тебя позади меньше прошлого, чем у меня, и больше, чем у меня, времени будущего.