Илья Игнатьев - Я возьму тебя с собой

Пашка беззаботно смеётся, довольный. Да, ведь впервые решать ему. Он понимает, что я, наконец, оценил…

- В общем, так, Ил. По качеству одинаково. Молчи, сказал! Я судья… Ну, вот. Но моя ведь ответная, без твоей она… В общем, наверное, всё-таки опять ты победил, блин.

Обожаю я моего сероглазого! Какая объективность. Жаль, что только наедине…

- А вообще, как? Неплохо ведь, Ил, да? Первые-то мои, - помнишь?

- Отлично, Паш! Правда, правда. Знаешь, что? Мы это с тобой в Интернете выложим! Точно, так вот парой, обе и выложим. Запишу сейчас… Э, а ты чего это расселся? Убирай, давай тут всё, поганец! Зубы мне заговорил, понимаешь…

Кузнецов демонстративно вздыхает, - мол, эксплуататор ты, Илюха, - и, невнятно поругиваясь, принимается за уборку. Ладно, пускай сам, помогать я ему не буду, - решаю я. Быстрее про свой палец забудет. Раненый герой, понимаешь… А Заноза, всё-таки, гениальный ребёнок, это уж как ни крути! Так пакет надорвал, ну, тютелька в тютельку, чтобы точно, впритык до нас додержался. Да уж. Его бы таланты, да на благо. Надо бы мне ему побольше времени уделять. Лучше пусть он вырастет самураем, чем махновцем. А может, рассказать сегодня Пашке про Масасигэ? Да, не самые приятные воспоминания… Хотя, это как посмотреть, умер я тогда с гордостью. И мой тогдашний земной брат, Кусуноки Масасигэ, был и остаётся достойным примером. Выдающийся был воин и человек. По своему…

- Вот как мне с тобой бороться?! Ну, скажи ты мне, Новиков, куда вот ты щас подевался?

Пашка стоит передо мной, руки в боки, взгляд сверкает полированной сталью. Хорош, поганец. Светлый бог Аридоси, как я его люблю!

- Я тут, понимаешь, думаю, из чего нам коньяк пить, а он орёт на меня! Орёт и орёт! Постоянно. Это я сегодня на балконе спать буду, понял? И пить не буду, в одиночку лакай! И вообще…

Пашка не даёт мне докончить мои жалобы, он бросается на меня, обнимает за шею, мнёт рукой мне зад, горячо шепчет на ухо:

- Илюшка! Щас по рюмке и трахнемся. Понял? Терпежу нет…

Мои руки слабеют, я больше не пытаюсь оттолкнуть Пашку, я уплываю, я его люблю, и пропади всё пропадом. Я сейчас не Илья Новиков, не Гирс Орлед, я полностью растворился в этом золотоволосом сероглазом чуде, в его ко мне любви и желании.

- Что ж ты делаешь, Кузнецов? Диван ведь так сломаем, грохнулись как с Луны. К чёрту коньяк этот, потом. Давай… Па-аш…

- Ни фига! - хрипло шепчет Пашка. - По рюмке, и не спорь, я даймио, забыл?

- А, чтоб тебя! Наливай, короче! Загорелось выпить ему, поганцу. Вставай тогда, чего навалился, вот ты сам-то алкоголик и есть, Пашка. Ты чего мне бокалы тянешь, они ж для вина. Точно, алкаш! Пашка! Не смей, гадость, потом же сам орать будешь, что я тебя бью! Ой! Поганец! Ну, всё, - молись Карле Марксе, председатель! Ну, чего ты рыпаешься, а? Попался ведь. Будешь ещё? Будешь? Пашка… У меня встал, блин…

- У меня тоже, Илюшка. Пусти. Вот, видишь? Ладно, правда, к чёрту коньяк, ах ты ж Илька ты мой! Как я люблю тебя…

Всё. Какие ещё тут нужны слова? Плавки и трусы летят на пол, и мы с сероглазым начинаем восхождение на нашу с ним вершину. На вершину, которая только для нас. Самая-самая высокая… Там трудно дышать, - так много там любви, но мы уже закаленные альпинисты, мы там бывали, и там так ясно всё видно… Все Миры там перед нами…

Пашка выпутывается из моих рук, отрывает свои сухие губы от моих, ведёт языком по моему телу туда, - к моему мечу, к моему желанию. Дорожка к счастью. Сероглазый хватается ртом за мой член с такой жадность, что я этого даже чуть пугаюсь. Нашло на Пашу, чего уж тут скажешь. Нечасто с ним так, и так было тогда, в первый наш раз, но тогда мы были совсем ребятишки.

Я перестаю ощущать свои пальцы в Пашкиных волосах, немеют ладони, руки, плечи. А Пашка выпускает меня из своего рта, облизывает мой член, чтобы побольше влаги, сероглазый хочет без крема, ясно…

- Как, Илька? Как ты хочешь? Я на спине хочу, давай…

- Как скажешь, Паш. Да дай же мне выбраться из-под тебя…

Мы барахтаемся на моём необъятном диване, вечная борьба двоих за любовь… Вот я сверху, Пашка подо мной. Не надо бы мне в его глаза смотреть, кончу ведь я раньше времени, я с этими глазами про всякую технику забываю, какое уж там, - это ведь страсть, - с ней даже Гирсу не совладать.

Я упираюсь в диван ладонями по бокам Пашки, нависаю над ним на вытянутых руках, он сгибает ноги в коленях, прижимает их к плечам. Какой-то третьей своей сущностью я чувствую сейчас всё, что чувствует сероглазый. Так бывает у меня. Так случилось со мной впервые с Пашкой, до этого никогда, и это вершина, я к ней шёл семь жизней, через два Мира.