Авраам Иехошуа: Вечерний поезд в Ятире

Последний вагон растаял в горах, ночной воздух прозрачен накануне надвигающейся бури; я, как обычно, еще стою, вглядываясь туда, где только что исчез поезд, зеленый флаг опущен. И тут ко мне подходит Зива, что не в ее обычае, поднимает красный флаг с земли, развязывает аккуратно узел, расстилает флаг на траве, придерживая его обеими руками. Заметив меня, низко склоненного над ней, она одаряет меня взглядом, испуганным и серьезным одновременно, и, набравшись духу, произносит:

— Красный флаг… совсем новенький… Я всматриваюсь в флаг и понимаю, что никогда не видел его расправленным.

— Махали им хоть раз в жизни? — спрашивает она с хитрецой.

— Кому? — удивляюсь я.

— Экспрессу, — выдыхает Зива.

Я молчу. В деревне никто не произносит этого названия — «экспресс». Она видит мое замешательство, но не отступает, спешно выпрямляется и спрашивает, как бы наивно:

— Действительно он нужен, этот красный флаг?

Я улыбаюсь ей улыбкой влюбленного, но ее глаза серьезны. Она не для этого сюда пришла, ей нужно нечто другое, в ее тоне упрямство и настойчивость человека, который что-то задумал.

— Для чего, скажи, махать красным флагом, если поезд мчится на такой скорости, что никакая красная тряпка не предотвратит крушения!

Я объясняю ей, что она не совсем права, но мои слова только усиливают ее раздражение и отчужденность.

— Об этом кто-нибудь когда-нибудь задумывался? — стоит она на своем.

— Нет, — бормочу я, сбитый с толку ее допросом, и повторяю: — Нет.

— Завтра на нас снова обрушится буря, — говорит она после долгой паузы и указывает на омрачившиеся небеса, — столько всего происходит у нас в горах в бурю…

И, заметив мою растерянность, она легкой походкой подходит ко мне, треплет мои волосы, и ее губы, окутанные тьмой, шепчут:

— Ты не видишь? Ты не чувствуешь бури? Я ведь тревожусь только из-за поезда. — В ее голосе явный укор мне.

От прикосновения ее пальцев к моим волосам, от сладостных фальшивых интонаций ее голоса меня охватывает бурное желание; я гляжу на нее, готовый обнять и расцеловать каждое слово, падающее с ее губ.

— Пойдем к секретарю деревни, к Бердону, — возбужденно говорит она, — пойдем к нему и скажем, что у нас на сердце. Он наверняка поймет.

Она употребляет множественное число, и я не протестую; околдованный, в неведении, иду с ней по деревне, зажигающей свои огни.

Бердон, секретарь деревенского Совета, сидит, как водится, на балконе дома Совета — его дома — и курит вечернюю трубку; из-под густых усов клубится белый дым, взгляд секретаря устремлен в синеву, светлеющую в голом небе после захода солнца. Мы приблизились к нему так тихо, что он нас не заметил. Мы предстали пред его очи, но и тут он не заметил нас.

Вкрадчивым голосом отроковица произнесла смелую речь об опасениях и чаяньях, при этом давая Бердону возможность дополнить и уточнить недосказанное. Пока она говорила, человек сидел недвижно, безмятежный, сосредоточенный на чем-то своем, глядел прямо перед собой, и дым валил из его пыхтящей трубки. Когда же она смолкла, он выдержал многозначительную пару, вынул изо рта трубку и просто сказал:

— Почему бы вам не пойти к начальнику станции, самому господину Ардити, и не попросить у него помощи в решении этого вопроса?

Его предложение не сбило Зиву. Она не отступила, напротив, со всей решимостью, что проявилась в ней сегодня, ответила ему:

— Мы уже собрались пойти к старому начальнику и уже назначили час встречи. Но потом сказали себе: Бердон — человек высокопоставленный, главный секретарь, и интересы деревни в его сердце. Его сердце тревожится за экспресс, поскольку этот поезд будоражит всю деревню; каждый день, как только он умчится, секретарь пребывает в печали и помрачении души; к тому же на нас надвигается буря, и это тоже усугубляет печаль его сердца. Может быть, он пойдет вместе с нами к старому Ардити, что сидит как сыч в своем станционном доме, вместе с нами поведает ему, что творится в нашей душе, завтра уже будет не до того, завтра мы все закружимся в вихре ветров, потерянные и безответные в нашей деревне.

Закончив свою дерзкую речь, она скрестила руки на груди. Бердон не сердился и не возражал. Казалось, он даже не удивился. Вдруг он поднялся с места, и свет вспыхнул в его глазах. Он подошел к Зиве, взялся за ее плечо своей сильной рукой.

— Так я иду… — И, сделав паузу, повторил: — Конечно же, иду.

В назначенное время мы втроем спустились по светлей тропинке, пересекли деревню, в этот час ее жители сидели по домам. Влажный туман тонкими струйками опускался с горной гряды, полотнища плывущих облаков застилали время от времени месяц, пряча его холодный острый блеск, но он пробивался из-за облаков и на мгновение высвечивал все вокруг.