Джон Берендт - Полночь в саду добра и зла

– Мне не хотелось отключиться где-нибудь в пути в полном одиночестве по двум причинам: из опасения за свое здоровье и за мои деньги.

Уильямс собирался взять с собой большую сумму наличными, поскольку их легче обменивать за границей. Он попросил Дэн ни сопровождать его, потому что думал, что сможет контролировать его поведение.

Однако, в середине апреля Уэксфорд признался Уильямсу, что собирается курить марихуану во время путешествия, и Джим сказал ему, что в таком случае Дэнни не поедет в Европу. Вместо него Уильямсу удалось уговорить на поездку Джо Гудмена. «Все были довольны – Дэнни мог беспрепятственно курить свою дурь в Саванне, а у меня появился сопровождающий».

Неделю спустя, в ночь перестрелки, у Дэнни случился очередной припадок ярости. Как рассказал Уильямс, Уэксфорд вспомнил, как мать отвезла его в интернат для трудных подростков, как она ненавидела его за то, что он очень похож на своего отца, с которым мать развелась. Дэнни возмущался своим другом Джорджем Хиллом, который зарился на его машину, и своей подругой Бонни, которая не хотела выходить за него замуж, потому что у него не было постоянной работы. Потом он обрушился на Джима: «А ты не захотел взять меня с собой в Европу!» В гневе Дэнни растоптал игровую видеоприставку. Уильямс встал и направился в кабинет, однако Хэнсфорд догнал его и, схватив за горло, стукнул о дверной косяк. Уильямсу удалось вырваться и уйти в кабинет, откуда он хотел вызвать полицию, но Дэнни бросился за ним следом. «Куда это ты собрался звонить?» – подозрительно спросил он.

– Мне надо было что-то срочно придумать, – продолжал Уильямс, – и я ответил, что звоню Джо Гудмену, чтобы сообщить, что наша поездка в Европу отменяется. Уильямс действительно набрал номер Джо Гудмена и они оба – Джим и Дэнни – поговорили с Джо. Это было в два часа пять минут. Разговор продолжался недолго.

Уильямс продолжал свой рассказ при полном молчании притихшего зала.

– Дэнни развалился в кресле напротив, взял со стола серебряную пивную кружку и стал внимательно ее рассматривать. Потом он сказал: «Знаешь, по-моему эта кружка не возражает, чтобы пройтись по картине, которая здесь висит». Картина принадлежит кисти мастера из школы Дрейка, старинная работа размером восемь с половиной на десять футов. В глазах Дэнни вспыхнуло безумие.

– Я встал, ткнул в его сторону пальцем и сказан «Дэнни Хэнсфорд, ты больше не будешь безобразничать в этом доме! Убирайся отсюда немедленно!» Тогда Дэнни вскочил и выбежал в холл, откуда послышался треск ломаемой мебели. Он вернулся с пистолетом и руке и закричал: «Я уйду завтра, но ты покинешь этот мир сегодня». – В то мгновение, когда я увидел «люгер», я вскочил и потянулся к ящику стола. Дэнни выстрелил, и пуля просвистела в полудюйме от моей правой руки.

Между двадцатью и двадцатью пятью минутами третьего Уильямс снова позвонил Джо Гудмену и на этот раз сообщил ему, что застрелил Дэнни Хэнсфорда.

Спенсер Лоутон приступил к допросу обвиняемого. Для начала он попросил Джима Уильямса описать оружие, которое хранилось в «Мерсер-хауз»: в нижнем холле, в вестибюле, в кабинете и в гостиной. Уильямс сидел на скамье, высоко вздернув подбородок. Он смотрел на Лоутона с выражением ледяного недовольства, четко и раздельно отвечая на вопросы. Лоутон вновь вернул Уильямса к событиям той злополучной ночи, к тому моменту, когда Джим почувствовал, как пуля просвистела возле его правой руки.

– Помните ли вы, – спросил подсудимого Лоутон, – что в своем интервью Альберту Скардино для «Джорджия газетт» четыре дня спустя после инцидента вы сказали, будто пуля просвистела около вашей левой руки?

– Мистер Лоутон, – ответил Уильямс, – в таких положениях я не делаю заметок на память.

– Могут ли быть ваши сомнения связаны с тем, что вы стреляли в кипу бумаг на столе, стоя по другую его сторону и, таким образом, не могли быть уверены, с какой стороны от вас должна была пролететь пуля?

– Я не стрелял в бумаги на своем столе и вообще не понимаю, о чем вы говорите.

– И что, следовательно, именно вследствие такой неуверенности вы спутали руки? – продолжал Лоутон, словно не слыша ответа.

Уильямс взглянул на прокурора с невыразимым отвращением. В его поведении не было даже намека на оборону; он наступал. Лицо Уильямса выглядело жестким и повелительным. Он впитал в себя всю царственную скуку монархов и аристократов, портреты и безделушки которых украшали Мерсер-хауз. Джим вел себя, как царь, в своих запонках работы Фаберже, или как император Максимилиан, восседающий на золотом троне.