Франсуаза Саган - Смятая постель

На первый взгляд кажется, что за эти две недели Эдуар и Беатрис изменили друг другу, и изменили одинаково: Эдуар занимался любовью с новой женщиной – что всегда предполагает возможность подлинной измены, – Беатрис же оказалась в объятиях старинного друга. Ей было за тридцать, а в этом возрасте память и привычные проявления чувственности ценятся, привлекают не меньше, чем новизна. Намерения у них были одинаковые. (Так сказал бы Жолье, если бы не лежал уже два месяца в земле, питая вечнозеленые растения, насекомых и разные таинственные элементы парижских кладбищ.) Но если считать критерием пресловутое счастье, которое превозносят все и повсюду, и предположить, что цель оправдывает средства, то приходится признать, что измена была положительным фактором только для Беатрис; какое могло быть сравнение между Эдуаром, раздраженным, растерянным, в коридорах душного небоскреба, и удовлетворенной Беатрис, смотрящей вслед веселому Никола. Это несправедливо, но тут ничего не поделаешь, как ничего нельзя было поделать пять лет назад, когда Эдуара, очаровательного и чувствительного мальчика, бросила и приговорила к смертной казни Беатрис, красивая молодая женщина, ради Андре Жолье, который был тогда импозантным пятидесятилетним мужчиной. Такова жизнь, она раскачивает на качелях.

А вот Тони д'Альбре наслаждалась покоем. Из соображений рекламы она настаивала, что встреча ее подопечных была потрясающей, показав прочность их союза, и решительно не заметила постоянного присутствия Никола в голубой гостиной. Тони готова была устроить праздник в честь Эдуара, как вдруг бацилла К-672, неведомая китайцам, напугавшая немцев и погнушавшаяся испанцами, обрушилась на Беатрис. Едва успевший вернуться Эдуар оказался у изголовья больной Беатрис.

Беатрис была похожа на изящную камею на голубом фоне, таком же голубом, как ее белье, стены комнаты и круги у нее под глазами. Ей было очень плохо. Эдуар, зная, что для Беатрис любое ослабление жизненного ритма, любая болезнь воспринимались как удар, старался не огорчать ее своим здоровьем и радостью от того, что он вернулся. Считая, что он прекрасно понимает ее, он слонялся по саду, гостиной, столовой, кухне, как злоумышленник или незваный гость. К несчастью, Беатрис сочла его уловки равнодушием. «Год назад, – думала она, – он бы не отходил от меня, дрожа от страха, с градусником в руке, с пузырьками, лекарствами, врачами, протертыми фруктами и развлекательным чтением. Он больше не любит меня».

Взаимное непонимание усугубилось до крайности: Эдуар старался быть ненавязчивым, Беатрис считала, что он ушел; он шепотом разговаривал в кухне, она не сомневалась, что он где-то в баре хвалится своими успехами.

Заразившись нездоровой атмосферой, Кати, их единственное связующее звено, в дни болезни сразу же шипела: «Тсс-тсс-тсс», как только один из них осведомлялся о другом. Она разделяла беспокойство Эдуара, но, чтобы утешить и себя и Беатрис, на вопросы последней говорила ей, что он беззаботен и весел. А Беатрис кашляла все сильнее, нервничала и спрашивала себя, в результате какой ужасной ошибки этот мужчина, такой преданный и явно созданный, чтобы делить с ней постель – и как любовник, и как сиделка, – не с ней рядом? Постепенно они дошли, сами того не сознавая и против своей воли, до смешных крайностей: Эдуар отваживался пройти три шага по спальне Беатрис, целовал ей руку, заверял в своей любви бесстрастным голосом и бегом удалялся; а Беатрис, воображение которой было отравлено «Травиатой» – она слушала ее без конца, – видела Эдуара Арманом Дювалем, а себя Виолеттой (в третьем акте). Только благодаря своему гневу, гордости, честолюбию (ожившим благодаря предложенной ей новой роли, и роли замечательной) она не стала разыгрывать агонию и продолжать кашлять. Тони и Никола, оба одинаково растерянные, курсировали между ними, ничего не понимая. И, как огромный, сбившийся с курса корабль, запутавшийся в водорослях, плавающих над непомерными глубинами, любовь Беатрис и Эдуара начала подгнивать, крениться. «От моего приезда ей одно только беспокойство», – думал Эдуар по прошествии нескольких дней. «Нет, ему не хотелось возвращаться», – думала она. И эта мысль замедляла выздоровление отчаявшейся Беатрис.

Однако наступил вечер, когда жар спал и Беатрис позвала Эдуара. Она была очень слаба, очень печальна, кроме бесконечных химических препаратов, ее отравляло отсутствие Эдуара, отсутствие его любви и просто любви. Но случилось так, что именно в этот вечер Эдуар, дойдя до крайней степени беспокойства и тоски, чувствуя, что мешает Беатрис даже сквозь стены, счел за лучшее уйти. Когда Кати сказала ей: «Мсье ушел», Беатрис впервые в жизни повела себя как в мелодраме: встала, взяла стертую пластинку, которую, кстати, нашла только накануне, поставила ее и вопреки рекомендациям врачей добавила к антибиотикам немалое количество коньяку. Кровать ее обратилась в плот, и она дрейфовала на нем, в жару, с прилипшими ко лбу волосами, по океану ковра и одиночества, о существовании которого до сих пор не подозревала. Она думала о том, что ее разлюбили, и плакала. А Эдуар в это время, сидя в табачном магазинчике на углу, думал, как бы ему прокрасться в ее спальню, не разбудив ее, и увидеть одинокий нежный профиль своей единственной возлюбленной, объятой сном. Он так и не решился вернуться поздней ночью, а она всю ночь так и не спала.