Александр Кузнецов - Два пера горной индейки

— Здравствуйте, девушка!

Мне очень хотелось поговорить с ней, но, выкрикнув несколько картинно слова приветствия, я почувствовал себя неловко, хотя она и ответила:

— Здравствуйте!

И вдруг я натянул поводья: да у нее на кофточке альпинистский значок!

— Стойте, девушка, стойте!

Она остановила лошадь и обернулась. Ну, конечно, Эльбрус, пересеченный ледорубом. Неловкости как не бывало.

— Вы альпинистка?

— Да, немножко. — Она засмеялась. Хорошо так, открыто и приветливо.

— Я тоже альпинист. Разрядник, — не удержался чтобы не похвастаться. Мне сразу стало с ней легко свободно, как будто мы были знакомы очень давно.

— А что вы здесь делаете? — спросила она прямо, без обиняков.

Мне это понравилось.

— Еду на охоту. Но если вы позволите, я поеду с вами. Мне все равно куда ехать.

— Ну что ж, поехали. Мне недалеко. Курам. Знаете такое село? Я еду к больному.

Мы говорили, говорили без конца, как два давно не видавшихся друга, пока не доехали до Курама. Там я сидел на корточках у стены глиняной кибитки и ждал, когда она освободится. Она вышла серьезная и чуточку расстроенная.

— Это ужасно, — сказала она, только когда мы выехали из селения, — гидроцефалит у четырехлетнего ребенка. Голова размером такая же, как и туловище. Страшно смотреть. Ужасно! И ничего нельзя сделать. Я приезжаю сюда второй раз, родители просят. Они замучились с ним. Но что я могу сделать?!

Я помолчал понимающе, а потом стал осторожно отвлекать ее от этого тяжелого впечатления. Мы разговаривали уже не взахлеб, как сначала, а спокойно и не торопясь... Мой конь не хотел идти шагом, и я предложил ей немного проскакать галопом. Она согласилась. Однако ее заморенный мерин с торчащими ребрами и отвислой губой не хотел идти в галоп. Я уехал вперед и вернулся.

— Где вы раздобыли такую клячу?

— Это лошадь моей больницы.

— А как ее зовут?

— Не знаю, — смеялась она, — по-моему, ее никак не зовут.

— Давайте назовем ее Росинант.

— Не стоит. Мне обещали другую. Причем я думаю, она будет не лучше. Мне разрешили поехать и выбрать любую в табуне, но я уже видела этот табун...

Я предложил поменяться лошадьми. Мы пересели. Она ускакала вперед, а я испугался, видя, как она судорожно хватается за луку седла. Вернулась она раскрасневшаяся, немного напуганная, но радостная.

— Вот это лошадь! — Она вся сияла. — Председательская! Мне такая не подойдет, я обязательно свалюсь с нее.

На охоту я не попал, а остался на правах двоюродного брата в ее доме, где она жила одна. Когда она уходила в больницу, расположенную в соседнем доме, я залезал на плоскую крышу и валялся там на соломе с книгой в руках. Время от времени (после каждого приема больного) она подходила к окну и смотрела на меня.

— Ты можешь взять отпуск на две недели? — спросил я как-то ночью.

— Не знаю, вряд ли... А зачем?

— Мы поедем с тобой в свадебное путешествие. Запряжем лошадь в бричку, наберем продуктов и поедем куда глаза глядят.

— Ой, как хорошо! — Она прижалась ко мне. — Но меня не отпустят. Надо ехать в райздрав, в Чилик, получить разрешение.

— Мы заедем в Чилик по пути.

— Нет, так нельзя. Я не могу бросить больницу, ты должен это понять.

— Тогда подавай заявление об уходе. Ведь мы все равно будем жить в Москве. К мужу обязаны отпустить.

— А почему в Москве? Может быть, в Ленинграде, у нас? Ведь мы еще об этом не говорили.

Все произошло так быстро, так стремительно, что люди осуждали нас, косо смотрели и нехорошо улыбались. Но она ничего не хотела замечать. Поверила мне сразу и не оглядывалась. И расписались-то мы уже в Москве, почти через год, когда она ждала ребенка.

А в свадебное путешествие мы все-таки поехали. Правда, это было чисто символическое путешествие. Ехали всего полтора дня, а потом стреножили нашу клячу и жили под открытым небом у подножия гор, среди красных маков.

— Не трогай! Я сам... — громко и отчетливо. Второй раз уже так кричит. А до этого все бормотал что-то невнятное. Во сне он никогда не разговаривал. Это он бредит.

Встаю и подхожу к его кровати. Лицо красное, дышит тяжело. Да он весь горит!

Я взял с тумбочки градусник. Тридцать восемь и четыре. Это утром. С тех пор он больше не мерил. Сейчас у него, может быть, под сорок.

Тихонько колю ножом лучины и одну застругиваю. В печи уже давно темно, но, раскидав лучинкой светлую золу, нахожу один тлеющий уголек. Кладу на него стружку и долго раздуваю. Одна за другой начинают улетать в трубу крохотные искорки. На угольке становится все меньше черного и больше красного, пока наконец не вспыхивает над ним синий огонек и не занимается лучина. Тогда я начинаю подкладывать другие лучинки, затем тонкие полешки. Вот они уже занялись, начинают трещать. Я все сижу и смотрю в печь. Когда остается хоть один уголек, огонь будет. Будет тепло, будет ужин, все будет хорошо. Не важно, как развести огонь: как он — сначала все сложить, а потом поджигать, или как я — подкладывать постепенно, пока не разгорится. Главное, чтобы печка не была холодной, чтоб был огонь. Он тоже кое-что понял сегодня и больше не станет много говорить о дружбе, о любви, добре и зле. В трубе гудит, огонь пыхает и трепещется по поленьям, а они трещат. Ему надо сейчас хорошо пропотеть.