Александр Кузнецов - Два пера горной индейки

— Снова надо учет лосей проводить. Без снега это трудно. Своих я знаю, а эти недавно пришли из соседнего района.

— Отстреливать приходится? — поинтересовался я

— Обязательно. Плановых я уже больше сотни добыл. А куницы, лисицы и белки — не сосчитать. Главное — точный учет. Надо знать, сколько у меня лисьих нор или куницы. А тут я еще енотовидную собаку обнаружил. Думал, барсук, а у него черная полоса на морде как маска. Никто у нас раньше такого не видел.

Поутру мы разошлись в разные стороны. Саше надо было вернуться в деревню, а я пошел искать белокрылых клестов. Уходя, он сказал:

— Будете стрелять, на выстрелы Женька придет. Он сейчас вздымщиком, смолу собирает и живет в вагончике. Не больше версты отсюда. Услышит — придет выпить. Пока не нальете, не уйдет.

— Что за человек этот Женька? — поинтересовался я.

— Так... Несчастный человек. Отелепыш [2] Отелепыш — нелепый, несуразный человек. . Работать не любит, сидел два раза. Обмануть, соврать — ничего не стоит. Тронуть — не тронет... Выпьет и уйдет.

Меня интересовали белокрылые клесты. Странные птицы, они могут гнездиться и выводить птенцов зимой — в декабре, январе, феврале. Но встречали слетков этих клестов и летом. В биологии белокрылого клеста, гнездящегося у нас на Севере и на Востоке, много еще неясного.

Войдя поглубже в лес, я присел на поваленное дерево, возле которого росли сильно и нежно пахнущие кустики багульника. На его хлыстиках, рядом с едва распустившимися длинными листочками, сидели уже сиреневые четырехлепестковые цветики. А вокруг неистовствовали рябчики. Тетеревов в этих краях почти не осталось, потравили на полях. Саша говорил, что глухарей теперь больше, чем тетеревов. И действительно, не слыхать тетеревиного бормотания. Лет десять назад оно плыло над лесом, разносилось по полянам и лугам и было самым, пожалуй, характерным признаком весны северного леса. Токующих тетеревов слышно далеко, это не глухари. Теперь же слышишь только тихий и немного грустный посвист рябчиков.

Я достал манок и посвистел рябчиком — негромко и тонко. И сейчас же на соседнюю ель сел беспокойный петушок. Еще посвистел. Рябчик вспорхнул и опустился возле моих ног. В поисках соперника он стал бегать вокруг меня, распушив хвост, смешно надуваясь и сердясь. Тут я пошевелился, и он упорхнул.

К обеду я добыл четырех клестов, все они оказались птицами взрослыми. Опустив последнего клеста в газетный кулечек, я пошел к избушке. На пороге сидел парень лет тридцати, небритый, одетый в грязную промасленную штормовку. На голове кепочка с крохотным козырьком, на ногах — резиновые сапоги с завернутым верхом голенищ.

— Рябчиков стреляешь? — поднялся он. — Здоро́во.

— Привет. Зачем рябчиков? Рябчиков весной стрелять нельзя. Я маленьких птичек добываю для музея. — вытряхнув из кулечка клеста, я протянул его на ладони: — Вот.

Но он только скользнул взглядом по красному самцу клеста с его удивительным загнутым и перекрещенным клювом. Глаза у парня не стояли на месте, они беспокойно ощупывали мое ружье, рюкзак, бегали по земле, по небу.

— Для музея, значит, — произнес он утвердительно и как бы с одобрением.

Я зашел в избушку, он за мной. Сев за стол, я разложил инструмент для снятия шкурок, дневник записи наблюдений и приступил к работе. Привыкнув к тому, что люди всегда с интересом наблюдают за тем, как снимаются шкурки с птиц и как изготавливаются их тушки — те же чучела, только лежащие на спинке, я увидел полное равнодушие к этому моего гостя. Он смотрел в открытую дверь, иногда пробегал глазами по углам и полкам избушки, но не смотрел на то, чем я занимался.

— Вы смолу собираете? — завел я разговор.

— Ага. Вздымщиком я.

— А куда эта смола идет? Что из нее делают?

— Канифоль, — ответил он, — и еще чего-то. Не знаю.

— Но это же временная работа? А зимой что делаете?

— Истопником в школе.

Разговор не клеился. Женя поерзал на лавке, держась за нее двумя руками, и спросил:

— Выпить у тебя есть?

— Есть.

Достав ополовиненную вчера за знакомство и встречу бутылку водки, я открыл банку килек в томате, порезал хлеба на уголке стола и налил ему стакан до краев.

— А себе? — спросил он резко. Дерганый какой-то. Нет в нем той основательности и спокойствия северянина, как у Саши.

— Я сейчас не хочу, мне работать надо, вы уж извините.

Вздымщик опрокинул в себя стакан не сразу. Он несколько раз передвинул его, пожевал кусочек хлеба, ковырнул вилкой кильку и вроде бы на стакан не смотрел. Однако было заметно, что он видит его боковым зрением. Налитая водка притягивала, как будто от стакана шли к Женьке невидимые нити. Наконец он протянул к нему руку и выпил не отрываясь.