Александр Кузнецов - Два пера горной индейки

— Ты что ж... Если тебе жизнь надоела, нам не надоела...

— Простите меня, ребята... Три года в горах не был. Не могу я без гор. — И он стал всхлипывать. Видно, только теперь наступила у него разрядка.

— Хватит, ложись, — сказал врач Приюта, — раздевайся, давай я помогу. Теперь все пришли, всё в порядке, а тебе надо хорошо согреться. — Врач начал его раздевать.

Мы вышли.

Не хотел спать, пока мы не вернулись, — закончил свой рассказ Василий. — Видно, все-таки человек был альпинистом. Был, да потерял друзей, остался один, а это страшнее всех чертей на свете.

Пришел Борис и сказал:

— Опять. Она опять... Пойдем уведем ее, мне одному не справиться.

— Что, до конца дней своих буду нянькой?! — разозлился я.

— Неудобно, понимаешь, люди смотрят. Ведь они завтра к ней на прием придут. Новые люди, — Борис протирал запотевшие очки подолом своего длинного свитера. Свитер был когда-то белым. Он висел на Борисе как ночная рубашка, облегая узкие плечи, торчащие лопатки, и расширялся книзу. — Пойдем, прошу тебя.

Мы вышли из моей хибары — маленького деревянного сарайчика, окрашенного масляной краской в ядовитый синий цвет. На его двери прибит кусок жести, на котором белым по красному написано: «Спасфонд» — и нарисован значок горноспасателя. Здесь у меня сложены лавинные зонды, лавинные лопаты, ледорубы, факелы, рации и прочее спасательное снаряжение. В этом холодном сарайчике я жил всю зиму. Спать в пуховом, спальном мешке не холодно, а когда садился за работу, надевал пуховый костюм. Зато тут тихо, транзисторов не слышно и ошалелого пения.

Снегу навалило по самые крыши. По лагерю пробиты тропы в виде траншей. Глубиной они почти в два метра, из них не видно, что делается вокруг, одни только горы.

— Где она? — спросил я.

— Около бассейна, — хмуро ответил Борис.

Тропа, проложенная от столовой к жилым домам, несколько шире. Она прорыта как раз мимо бассейна. Вчера ребята прыгали с вышки в снег и скрывались с головой. Вытаскивали их веревкой. Но хоть тут прокопали пошире, сойти с тропы нельзя — некуда.

Деревянная нога стояла, утопая в рыхлом снегу держалась за железную штангу вышки бассейна и выла. Завывала так, будто у нее по крайней мере сломан позвоночник.

— Ну чего ты орешь, дура? — сказал я, не выходя из траншеи.

От меня хотели, чтобы я за них думал, проявлял волю, чтобы я наставлял на путь истинный, чтоб брал за шиворот и тыкал носом. Я же в своем сарайчике только и думаю о том, как мне самому дальше жить.

Она продолжала завывать, вроде нас тут и не было.

— Людка, перестань! — визгливо крикнул Борис.

Бесполезно.

Красивая женщина. Привлекательная женщина. Высокая, ладная, со спортивной фигурой. Тренировочный костюм выгодно подчеркивал ее крутые бедра, высокую грудь и тонкую талию. Только лицо у нее детское. Для такого тела полагалось бы лицо чуть побольше. И выражение на нем, когда она не смеялась, какое-то недоуменное. Подстрижена коротко, под мальчика, как стригутся большинство спортсменок. Она действительно была хорошей спортсменкой. Кроме лыж имела хорошие результаты в баскетболе и в плавании. Ногу Люда сломала на соревнованиях по слалому, и вот уже с месяц ее крепкая, без лишнего жира нога закована в гипс. Я сам свозил ее со склона в акьи — дюралевой лодке-санях. Но Людка отказалась уехать домой, не пользуется костылями и упорно ходит с палкой на несгибаемой ноге. Деревянная нога — это у нас быстро подхватили. Она совсем еще молода, только-только окончила медицинский институт.

— Ы-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы!

— Что случилось? — это спросил Гриша, наш истопник. Он подковылял к нам совсем незаметно. На тропе его не видно, ибо ростом он мне по пояс.

— Ничего, — буркнул Борис.

— Да сдается мне, что ничего не случилось. Так... очередная клоунада. Цирк, — сказал я.

— Людка, перестань... — проныл Борис.

— Ы-ы-ы-ы! Ы-ыыыы!

Гриша как краб подковылял ко мне и протянул руку.

— Чего тебе?

Он многозначительно делал мне своими огромными глазами какие-то знаки и продолжал тянуть за руку. Я отошел с ним на несколько шагов, и тогда Гриша сделал мне знак наклониться к нему и зашептал:

— Она несчастная, ее надо жалеть. Несчастная она. У нее умер маленький ребенок. Ты же знаешь... И с мужем у нее...

— Знаю, — сказал я. — Ну и что? Давайте теперь во напьемся и будем рыдать. И не дома, а где повиднее.

А он шептал:

— Не соображает она. Ты не обижай... Несчастная она, несчастная. — И в черных его коровьих глазах появились слезы.