Необходимо вкратце сказать и о Палмере. Мне это нелегко. Последующие страницы покажут, как и почему я начал испытывать к Палмеру противоречивые чувства. А сейчас лишь попытаюсь описать его таким, каким впервые увидел. Тогда я еще не знал о нем самого главного и действительно был им очень увлечен. Глядя на Палмера, каждый может догадаться, что он американец, хотя на самом деле американец он только наполовину и вырос в Европе. Внешность у него и правда сугубо американская — высок, долговяз, с разболтанной походкой, аккуратно подстрижен и ясноглаз. У него довольно мягкие, густые, серебристо-седые волосы, окаймляющие небольшую голову и гладкое лицо. Выглядит много моложе своих лет. Трудно поверить, что ему уже перевалило за пятьдесят. Одевается Палмер в американском стиле: ремень вместо подтяжек и все в таком духе. Обожает пощеголять, и костюмов у него множество. Вместо галстуков яркие шейные платки. Когда я вижу кого-нибудь с ярким шейным платком, непременно вспоминаю Палмера. Он с первого взгляда производит впечатление хорошо воспитанного и приятного в общении человека, а его манеры позволяют предположить, что он и по натуре добр. Он также прекрасно образован. «Открыл» Палмера я, а вовсе не Антония, и долгое время, пока она не завладела его вниманием, мы с ним регулярно встречались. Вместе читали Данте, и его непринужденная веселость, ничем не омраченное жизнелюбие поднимали настроение, хотя и не рассеивали до конца мою меланхолию. Я с восторгом наблюдал за Палмером. Он казался очень цельным и удачливым человеком. Психоанализом он занялся сравнительно поздно, после обычной медицинской практики в Америке и Японии, и вскоре преуспел в этом виде современной магии. Половину недели он проводил в Кембридже, где жил вместе с сестрой и выслушивал жалобы выпускников-неврастеников, а остальное время — в Лондоне, там к нему обращались весьма влиятельные и известные пациенты. Он много работал, и, сталкиваясь с ним, я понимал, что он всецело счастлив и заслужил свое счастье по праву.
Я был знаком с Палмером почти четыре года, когда началась эта история. Джорджи Хандз я знал три года, и она уже полгода была моей любовницей. Сейчас Джорджи двадцать шесть, она окончила Кембридж, получила диплом по экономическим наукам и стала младшим преподавателем в Лондонском экономическом училище. Мы познакомились в Лондоне, когда меня пригласили в школу прочесть лекцию о записках Макиавелли, касающихся походов Чеэаре Борджа. После мы встречались несколько раз, завтракали вместе, обменивались дружескими поцелуями, но ничего особенного друг к другу не чувствовали. До этого я никогда не изменял жене. Просто не мог представить, что мне захочется это сделать. Лишь по чистой случайности я не познакомил Джорджи с Антонией в ту раннюю, невинную пору. Тогда Джорджи жила в общежитии для студенток, убогой дыре, которую я и не пытался посещать. Позднее она переехала в свою маленькую квартирку, и я немедленно в нее влюбился. Наверное, это прозвучит нелепо, но думаю, что я влюбился в Джорджи, как только увидел ее кровать.
Я отнюдь не был безумно влюблен в Джорджи. Для безумств и крайностей я считал себя слишком старым. Но я любил ее радостно и avec insouciance, [3] Беззаботно (фр.) .
и это больше походило на весну, чем сама весна, на чудесный апрель, но без тревожных перемен и перерождений. Я любил ее с дикой, какой-то недостойной радостью, в равной мере задорно и грубо. Оба эти ощущения начисто отсутствовали в отшлифованных и несравненно более нежных отношениях с Антонией. Я обожал Джорджи также и за ее суховатую трезвость, упорство, независимость, отсутствие всякой экзальтации, остроумие — в общем, за все, чем она отличалась от Антонии и как бы дополняла мягкое, изысканное очарование, исходившее от моей жены. Я нуждался в них обеих и, обладая ими, чувствовал себя владыкой мира.
Если для меня было важно, что Антония любила общество и постоянно находилась в нем, то столь же важным я считал, что Джорджи оставалась вне его. Для меня стало откровением и уроком, более того, личной победой, что я могу любить такую женщину, как Джорджи. Я начал понимать себя по-новому. Джорджи ни на что не претендовала. Если Роузмери и Антония, каждая на свой лад, то и дело играли роли женщин из общества, то Джорджи вообще не играла ролей, и это было для меня в новинку. Природа превосходно распорядилась ее женской сутью, и Джорджи оставалась самой собой, когда у нас все началось. Она не только не стремилась играть роль, ее не волновал и социальный статус, порой я чувствовал даже некую ее отверженность.
Читать дальше