Энтони Бёрджес - Однорукий аплодисмент

– Ты так и не пришла. Но ничего ведь не кончено, правда? Пришли мне открытку, пиши мне. – А я могла только как бы грустно улыбнуться.

Все мои чувства, наверно, перемешались. Каждую ночь я лежала в постели, и меня как бы одолевали какие-то вещи, которые происходили в том номере в «Висячей лампе». Оказалось, мне очень трудно объяснить, но когда ты вот так вот с мужчиной, то он уже не мужчина, а просто масса звуков, запахов, тяжести на тебе Я всегда думала, будто па самом деле запоминать всякие вещи дело твоих мозгов, но на этот раз помнили части тела. Я теперь как бы раздваивалась и знала, что было бы очень опасно позволить этим чувствам меня одолеть, так как это означало бы бегство от Говарда. Но вполне хорошо представляла, как кто-нибудь был бы готов все отдать за такую конкретную вещь. Я имею в виду, в этой жизни на самом деле так мало всего, что оказывается, жить стоит лишь ради необычных моментов, и если думаешь, будто такие странные моменты удастся опять пережить, то жизнь станет чудесной и обретет смысл. Можно было подумать, в ней и раньше был смысл, как я думала, но теперь пришло что-то новое, и от него все казалось каким-то немножко поблекшим. В любом случае, на самом деле было очень хорошо, что мы тогда поехали отдыхать, с той точки зрения, что не сделали ничего такого, за что все сочли бы нас глупыми и дурными, мама с папой определенно, – мы к ним вчера ненадолго зашли повидаться, сказать до свидания, мама заплакала, видя нас хорошо одетыми и живущими на широкую ногу. «Нет, моя девочка, – я должна была это себе повторять, – не глупи. Он просто неряха-поэт, в жизни есть больше этого, про любовь он ни слова не говорил, а у Говарда именно это чувство ко мне, и у меня к нему тоже». Вот что я себе твердила. А какой Говард с виду красивый, а какой хороший человек. И тут Ред, грязный и много пьющий, и, в любом случае, он присутствовал в моей жизни не больше пары дней. Это была одержимость, вот что это было такое, одержимость, – когда я припомнила это слово, мне стало гораздо легче.

Чтоб не затягивать эту историю, мы прибыли в Лондон и поехали в тот самый очень большой отель возле парка в самом центре Лондона, разумеется на такси. Странно, в самом деле, что делает с тобой одежда. Не будь на мне норки, я бы себя чувствовала по-настоящему маленькой и совсем не на своем месте, шагая по тому самому огромному вестибюлю, полному стройных женщин и мужчин с сигарами, а за нами несли чемоданы из свиной кожи, и портье козырнул, когда Говард сунул ему бумажку в десять шиллингов. Вышло так, что я там никого не у видела в такой норке, как у меня, но увидела, что очень многие люди как следует поглядели; кажется, даже услышала чьи-то слова: «Это ее третий муж», будто я была кинозвезда; впрочем, может быть, говорили еще про кого-то. Я пережила самое сильное потрясение в жизни, а может быть, просто не знала Говарда, обнаружив, что мы поселились в апартаментах, которые стоили пятьдесят фунтов в день. Вы только об этом подумайте очень старательно, и увидите, до чего в самом деле смешно иметь кучу денег. Ведь если люди не могут позволить себе столько платить, ну, само собой разумеется, с них бы брали гораздо меньше. Комнаты были прелестные, без всякого сомнения, но наверняка не стоили того, что мы за них платили. Было там скрытое освещение, и кондиционер, и очень великолепная ванная, и коктейль-бар, и Говарду надо было купить бутылки, чтобы его наполнить. А пока мы должны были выпить шампанского, причем чтобы год был правильный, а официант отвесил очень низкий поклон и сказал, будет сделано. И Говард тогда улыбнулся своей счастливой улыбкой и говорит:

– Ну, девочка, я всегда говорил, правда? Я всегда говорил, что когда-нибудь мы взлетим так высоко, как это только возможно, правда? Ну, вот.

– Да, – говорю я. – Но что мы собираемся делать? – Он не вполне понял, что я имею в виду, пока я не объяснила. Я на самом деле хотела сказать – ну и что? Вот мы тут и живем на широкую ногу, но что такого другого мы делаем, кроме как живем в милом месте, едим и пьем милые вещи? Что мы собираемся делать? Вот что я хотела узнать. И Говард сказал:

– Ну, сегодня пообедаем тут внизу в ресторане, а после этого пойдем в театр.

– Чего смотреть? – говорю я.

– Пьесу, о которой очень хорошо отзывается «Таймс», – сказал Говард в своей высокой таймсовой манере. – Называется «Однорукий аплодисмент». В этой пьесе говорится про разложение и упадок окружающего нас мира, очень остроумно.

– Как называется?