Энтони Бёрджес - Однорукий аплодисмент

– Возникли небольшие проблемы, как ни странно может показаться, но теперь все в порядке.

– Значит, все поставил? – говорю я.

– До последнего пенни. – Он снова кивнул.

Ну, в тот день на обед у меня были рыбные палочки, по пять штук на каждого, и я сделала чипсы, но никто из нас особо не ел. В один момент во время обеда Говард вдруг зажмурился и говорит:

– По-моему, там было сказано Дальнамейн.

– Уже слишком поздно, – напомнила я. И заварила чай, очень крепкий.

Скачки были в 1.55, их, конечно, показывали по ТВ, поэтому примерно в 1.30 мы сели перед ним, сердца наши стучали, как бешеные, и я спросила:

– Какую тебе ставку сказали?

– Двадцать восемь к одному, – сказал Говард.

29 000 фунтов, подумала я про себя. Это слишком много для людей нашего типа, и я себя стала немножечко лучше чувствовать насчет проигрыша, теперь точно зная, что Говард поступил неправильно и сам не очень-то рад, можно было сказать, – он тянул сигареты одну за другой как бы с какой-то жаждой. И все это время голос комментатора на ипподроме бубнил про эту лошадь, и про ту лошадь, все они для меня одинаково выглядели. Экран наш семнадцати дюймов, прыгавший и заносившийся снегом, когда мимо по улице проезжали машины, был сплошь забит лошадьми, они ржали и бегали туда-сюда рысью, или чем-то еще.

– Вон, – мрачно сказал Говард. – Вон та черная лошадь. Тот самый Дальнамейн. Молю Бога, чтоб я правильно сделал. – И начал грызть ногти, я всегда ненавидела эту привычку и поэтому выдернула у него изо рта его пальцы. Он что-то пробормотал, тут все лошади встали по стартовым номерам, а потом побежали.

Комментатор нам все рассказывал таким тоном, как у какого-нибудь проповедника в церкви, хотя очень быстро, на одной и той же ноте:

– А он то-то и то-то, то-то и то-то, то-то и то-то, и то-то, и то-то. А он то-то и то-то, то-то и то-то, то-то и то-то, и то-то, и то-то, – делая глубокий вдох перед каждым новым «а» и все больше и больше волнуясь.

Происходило же вот что: Новый Боец впереди, Мшистая Морда, Пантофель, Солнечный Восход и Сабо позади, Ветреный Кряж в хвосте, что бы это ни значило. За семь фарлонгов до конца Красавчик Весельчак обошел Нового Бойца, Солнечный Восход, Первичный Двигатель и Сабо. Потом последний поворот, и маленькое преимущество получил Первичный Двигатель, потом вышел Пантофель, осталось два фарлонга, Пантофель впереди на корпус.

– Давай, Дальнамейн, – абсолютно неожиданно завопил Говард, и мы оба ударили кулаками по своим коленкам, комментатор очень быстро тараторил все на той же одной ноте, а Говард вопил: – Давай, Дальнамейн, сукин ты сын! – Дальнамейна пришпорили, вперед вышел Ветреный, потом пошли последний фарлонг, и Дальнамейн стал лидером, прямо за ним Ветреный, Дальнамейн все держался, и вот финишный столб. Дальнамейн обошел Ветреного на голову, как говорится, и мы с Говардом даже не знали, то ли нам прыгать и расколачивать мебель, то ли попросту отключиться как бы в онемении.

Вот что я сказала:

– Пожалуй, пойду заварю чашку чаю. – И пошла заваривать, а Говард выключил телик и просто сидел там с разинутым ртом, глядя в его большой квадратный молочный ослепший глаз. Прихлебывая чай, что нам было необходимо, уж можете мне поверить, Говард сказал:

– Двадцать восемь тысяч фунтов, вот сколько это будет. И вот что я сделаю: половину положу в банк на время, а на другую буду играть, скажем, неделю, и если чуточку повезет, то нам хватит на то, что задумали.

– Тысячу ты получишь обратно, – напомнила я. – То есть ту, что поставил. Знаешь, букмекер отдаст ее тебе обратно.

– Ох, да, – сказал Говард. – Я про это все знаю, но ту самую тысячу я получил ведь за то, что как будто все знаю про книги и всякие такие вещи, так что я ее отдам.

– Кому? – спросила я, давно перестав удивляться любому слову и делу Говарда.

Ох, отправлю тому молодому парню из «Дейли уиндоу». Он сказал, будто знает кучу писателей и поэтов, и тому подобное, которые почти с голоду умирают. Это самое меньшее, что я могу сделать.

– Ты ничего такого не сделаешь, – сказала я чуточку злобно. – Он про тебя в газете так ничего и не напечатал. Он для тебя ничего не сделал.

– Это же не ему, – сказал Говард. – А какому-нибудь поэту, что живет на чердаке, пишет свои стихи, которые никому не нужны, и почти с голоду умирает.

– Откуда ты знаешь, что можно ему доверять и он отдаст деньги кому-нибудь, кто их заслуживает?

– Он кажется порядочным молодым человеком. Смотри, он мне карточку дал. – И Говард вытащил из кармана карточку, на которой было напечатано: «Альберт Ривс, „Дейли уиндоу“. – Я хочу сказать, – сказал Говард, – это ведь справедливо, правда? Вроде расплаты со всеми теми самыми мертвыми старыми поэтами и писателями, и тому подобное, которых никто из нас никогда не читал. Это самое меньшее, что я могу сделать. Тогда я буду чувствовать себя свободней, если ты понимаешь, что я имею в виду. У меня больше не будет никаких обязательств.