Слишком поздно. Всё – слишком поздно. Это и есть ад, он в аду. Нет никакого другого ада. Ничего не было до, ничего не будет после. Что бы ни пели нам попы, /Что смерть есть жизнь и жизнь есть смерть… Вот-вот. Сделать вид, что веришь в Бога, заказывать молебны-панихиды, бить поклоны – не для честного человека. На могиле неподалеку молодой поп тряс кадилом: «Ве-е-ечная память». Какая же она вечная? Вот не стало матери, не будет скоро и его, кто вспомнит – Эдик, Илья? А потом? Умирать не хотелось. Но многие ли самоубийцы на самом деле хотят умереть? Как-то он уже впустил эту мысль, заметил ее, вступил с ней в отношения.
Так и ездил на кладбище, читал стихи, думал. Стихи не запоминались, или он их неправильно читал? Уже все равно. Вот у Заболоцкого: Все он бродит один /И пытается сердцем понять /То, что могут понять /Только старые люди и дети. Он уже старый человек, старше Заболоцкого, что он понял? Вроде всю жизнь делал обыкновенные, нужные вещи, но понять – нет, ничего не понял, а теперь уже и жизни почти не осталось. Умирать не хочется, но оставаться жить тоже, кажется, незачем.
Сергей Ильич знал: однажды он зайдет в аптеку, ясно в какую, неподалеку от кладбища, купит все, что требуется, ничего сложного, в вену попасть сумеет, как говорят теперь, «по-любому», никаких прощаний, квартиру и все в ней – Эдику, ему нужнее – дети, внуки. А он свою жизнь – работа, одна работа, запоем – прожил. Сроков не устанавливал, знал, что если зайдет в аптеку, то все, конечно, уже и доделает. «Осложненная реакция утраты» – так это зовут психиатры? – нет, тут другое, до свадьбы не заживет. Не выход, разумеется, но непрерывная боль – тоже не выход.
С недавнего времени он стал замечать у одной из могил молодую женщину. Она приходила несколько раз, всегда одна, не плакала, как будто не молилась, молча стояла у креста, однажды взглянула в его сторону, даже, кажется, кивнула. Внешность ее показалась Сергею Ильичу чуть стертой, хранящей тайну. Видимо, женщина была интеллигентна и еще близорука – разглядывать неопасно, но что увидишь? Красивые черные волосы, немножко лица. Когда сюда, на этот гордый гроб /Пойдете кудри наклонять и плакать, – меньше надо стишков читать. Впрочем, кое-что стало нравиться, не из-за новой ли соседки? Тютчев, лучше всех Тютчев, Помедли, помедли, вечерний день… – «социальная реклама старости», так он Тютчева определил. Но у него-то, у Сергея Ильича, уже не будет ни сварливого задора, ни любви – поздно, слишком поздно.
Однажды, на другой день после нее, у той же могилы собралась небольшая толпа – пили, поминали, она не пришла. Значит, любовница, а друга ее, наверное, убили, или сам помер, – последнее было настолько несомненно, что он усмехнулся своей глупой дедукции. Можно подойти, поговорить с кем-нибудь из толпы или просто поглядеть на крест и на надпись, но это отдает уже старческим задором. И Сергей Ильич остался, где был.
Проходили дни, боль не утихала, пить он тоже не перестал, надо было принимать решение. Теперь Сергей Ильич отправлялся на кладбище в тайной надежде ее увидеть – можно подойти вместе к крану с водой, она, впрочем, хозяйства не ведет, – ждал, немножко читал, приходил в себя после выпитого накануне, легче становилось каждый раз часам к двум.
4
В этот день с кладбища его выгнал дождь. Он шел по аллее, впереди были ворота, перед воротами – пустое пространство, за ними – аптека. Дождь перестал, и Сергей Ильич остановился, размышляя, идти ли ему вперед или вернуться к могилам.
Тут он увидел ее: отряхивая мокрые черные волосы, она двигалась прямо к Сергею Ильичу. «Господи, да она беременна, – подумал Сергей Ильич, – ну, вот сейчас!» Что именно должно произойти, он не знал, как заговорить с ней – тоже. Но говорить ничего не пришлось. Женщина – он все разглядел – пушок над верхней губой, пятно слева на шее – посмотрела ему в глаза, взяла за руку, положила себе на живот.
– Потрогайте, тут жизнь, – так она сказала.
Руки у нее были мокрые, без краски и длинных ногтей. Кажется, он ответил: «Спасибо», или сразу спросил:
– Как вы его назовете? В смысле… ребенка.
– Яков, – ответила она. – А я Наташа.
Тютчев – не Тютчев, а все сразу полетело к черту. Он шел за Наташей, слушал, как она смешно рассказывает про врачей, и со всем соглашался, и хвастался, что сразу понял, что она скрипачка, что у всех скрипачей вот такая мозоль на шее («У альтистов тоже», – заметила Наташа), и сам чувствовал, что веселость, которая им овладела, – чуть истерическая. Из практики знал: такое слегка нечистое оживление наступает, когда сделаешь с больным что-то очень не то, но пронесет. Наташа постепенно опять ушла куда-то на глубину, к себе.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу