Максим Осипов - Грех жаловаться

Сблизились быстро: два-три имени, цитаты – из Гумилева, из «Ивана Денисовича» – и ты свой. Женя был по антисоветской части не очень развит, но хотел нравиться. Выручала музыка, он хорошо играл по слуху. «Опять блямкать на пианине, – ныл Женя, когда все собирались. – Я у вас как жидок Лямшин». – «Скорее, как еврей на мехмате, – улыбался Марк, у него были белые зубы. Марк учился в мединституте, думал получить диплом и отвалить. – Должен же быть среди нас хоть один гой». Славно ему с ними было до вчерашнего дня, свободно, весело.

Женя все слушал «Песни без слов». Хорошо играл профессор, хоть и несовершенно. «Софроницкий для бедных» – как несправедливо! И почему людям нравятся одни отличники? Скучно же будет, когда все заиграют громко и качественно. Надо показаться ему, Женя сумеет понравиться, профессор тоже – как это называется? – шлемазл.

Дослушал первую часть, снял наушники. В соседнем зале пел Окуджава: Моцарт на старенькой скрипке играет… Что за старенькая скрипка, б/у? – Страдивари, Гварнери? Женя прислушался: Не оставляйте стараний, маэстро, /Не убирайте ладони со лба. Еще лучше – играть с ладонями на лбу.

Откуда у Вали любовь к дешевке? «Я бы тебя в разведку не взял», – во как. Никто бы его, Женю, не взял в разведку, одни разведчики кругом: ходят с тяжестями, жгут костры, то гульба, то пальба – этому виду искусства нужна обстановочка. Вот ведь привлекает их все такое квадратненькое, удовлетворяет ожидания – субдоминанта, доминанта, тоника. И-раз-два-три… Валя, тут не «нравится» – «не нравится», это просто плохо. Ладно, Бог с ним, с Валей, – надо кое с чем еще разобраться.

Долго искал – так и есть, «Влтава». Вспомнил: ребята сосредоточенно, молитвенно слушали гимн – Еще не потеряна наша надежда, / Надежда, которой две тысячи лет… Чуть различается ритм, но, конечно, одно и то же. Он их расстроил своим Сметаной, про музыку с Женей не спорили. Ладно, что уж теперь.

Гриша много чего дал почитать – Орвелла, например, «Архипелаг», «Доктора Живаго». Пастернак был, впрочем, под подозрением. Еще не любили Гоголя и, разумеется, Достоевского. «Разве вся христианская культура не была антисемитской?» – спросит Женю много позже жена. Она побывает в Израиле со своим оркестром, встретит кое-кого из его прошлой жизни: так, ничего особенного, ругают религиозных евреев, едят свинину напоказ, неинтересно. У них в Юрмале были такие – днями на пляже, не раздеваясь, играли в преферанс. Ну нет, эти, конечно, лучше, Гриша вообще замечательный – хорошо, примем без доказательств. Владимир Маркович, теперь уже Зеев, сбреет бороду, снова станет ироничным, будет много работать – по двенадцать часов в день – кибернетика, информатика. Владимир Маркович, зачем, зачем столько работать? – Ну так, чтобы влиять. «Очень советские люди, – скажет она Жене. – Даже забавно, как с подростками, многое приходится опускать».

А пока что отношение к религии было хорошее – как ко всему антисоветскому. Лишь бы только средство не становилось целью – посмотрите на Яшу-математика. В семидесятые этот самый Яша примыкал к взрослой части компании, потом стал христианином, постился, молился – до того, что уехал в Израиль евреев крестить. Стал священником – видали? Вот уж шлемазл, так шлемазл! Не должен еврей надевать крест после всего, что христиане нам сделали. «Что за антисемитизм такой? – пошутил Женя. – Почему еврею нельзя?» Ответил Владимир Маркович: «Понимаете, Женя, катастрофа евреев в двадцатом веке – это прежде всего крах христианской цивилизации, и пока этот факт не будет хотя бы понят…» – да, убедительно.

Уроки музыки проходили следующим образом: Женя устраивался на Гришином диване, слушал, что тот ему принес, иногда с закрытыми глазами, хвалил, потом они ставили Софроницкого. Или Женя сам играл, говорил нараспев, стараясь попасть в долю, как все музыканты. Да, Гриши, его бескорыстного желания играть на рояле – с негодными средствами, конечно, но все равно – будет не хватать.

Их отпустили, вдруг, всех сразу. Не уезжал только Марк, будущий врач. Незаметно уехал Боря, уезжала Шурочка, а жалко – она симпатичная, и у них с Женей был бессловесный роман – так она поглядывала на него, особенно за пианино, и штаны ее в обтяжку – глубокое впечатление, уезжал и маленький Марик. Всех провожали.

Марик был самым неустроенным, тоже работал лаборантом, но в патанатомии, а учился в Калининском пединституте, заочно. «Зачем ты уезжаешь, Марик?» – решился спросить его Женя: ясно, что Марик нигде не устроится. «Надоело, понимаешь, надоело. И бояться, и терпеть. Что я здесь хорошего видел, кроме своего обоссанного подъезда?» Жене захотелось сказать: «Подъезды своих друзей», но друзья-то тоже все уезжали. Они сильно выпили – спирт, какое-то вино, – пошли гулять по ночной Москве, и вдруг Марик стал крушить автобусные остановки: стеклянные секции легко выпадали, со звоном разваливались на куски. Женя пробовал его на бегу образумить: «Слышишь, свистят, ты никуда не улетишь», но было не страшно. Забежали во двор. «А ты чего не уедешь?» – спросил Марик. «Зачем? – мне и тут плохо», – пошутил Женя, где-то он такое слышал.