Максим Осипов - Грех жаловаться

– Мне трудно подумать, что их пришлось бы полюбить, – призналась Наташа.

– Им тоже трудно любить нас, – улыбнулся отец Яков.

Происходят ли в наше время чудеса? Нет, не происходят. Увы.

– Зачем же вы молитесь? – поинтересовалась Наташа.

– Но это… так естественно.

Дина явилась внезапно. В свое время она закончила Ленинградский психфак, родила сына, развелась и в конце восьмидесятых – «ради ребенка» – эмигрировала в Америку, с родителями. Обладая способностями к языкам (кроме английского – французский и еще сербский), она не сумела сделать из этого карьеры и подрабатывала то там, то тут, сейчас – переводчиком в прокуратуре. Постоянная необходимость устроиться, в частности найти себе мужчину, занятия физкультурой и правильное питание привели к тому, что Дина выглядела существенно моложе сестры.

– Ой, что это?! – воскликнула она, рассмотрев Наташу. Последний раз они виделись четыре года назад, в Нью-Йорке. – Натка, надо следить за собой, – правду, только правду! – Что бы ни произошло – не опускаться. Ты жутко растолстела. – Дина набросилась с вопросами про еду, бессонницу и прочее. – Может, гипотиреоз? Надо будет обследовать щитовидку, всю тебя проверим, за этим я и приехала.

Дина устроилась в ее комнате, Наташа перебралась к Жене. Сразу выявились изъяны: в доме не оказалось элементарных вещей, даже автоответчика, еду из холодильника надлежало заменить на полезную. Зачем-то Дина хвалила Америку, ругала Россию и тут же жаловалась на сына – как жалко, забыл русский язык, а ведь в детстве, в Ленинграде, пьески сочинял.

– Не мог он в самом деле язык забыть. Это истерия, – твердо сказала Наташа. – От необходимости быть как все. В Европе такого не случается.

Они повздорили: Дина ругалась с упоением, Наташа через силу, ей вовсе не хотелось обижать сестру, да она и в самом деле чувствовала себя нехорошо. С Диной старалась говорить просто, как с маленькой, и уж точно не упоминать про отца Якова и желание – все равно несбыточное – родить Жене ребенка.

– Это твоя жизнь – сплошная психическая болезнь, – выкрикнула Дина, вдруг расплакалась и рассказала про последнего своего возлюбленного: «У нас был хороший секс, и для меня, и для него».

– Господи, ну что с тобой? Слушай, пойдем спать. Или давай я тебе поиграю… – Что еще могла она сделать для Дины?

В Бартоке Дина мало чего поняла. «Ну, значит, я так играла». Они посидели на кровати, повспоминали Резекне, старый дом, маму с папой.

Наутро Дина принялась уговаривать ее полечиться: «Ради меня, понимаешь, ради меня! В американском центре, никаких советских врачей». Дина звонила в посольство, узнавала телефоны, торопила – «в порядке исключения», что-то вроде того, «on compassion basis». Денег у Дины по московским меркам было мало, но «ничего, ничего, главное здоровье!».

И они стали ездить в медицинский центр. Работали там вовсе не американские, а вполне обычные врачи, только в регистратуре вместо толстых старых теток были девушки, которые обращались к Наташе не «женщина», а «Наталья», без отчества, а в вестибюле стояла арфа, и миловидные студентки, в разные дни разные, играли на ней опереточную музыку – «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?» – Наташу это смешило. Чтобы защититься от предстоящего унижения, она ко всему решила отнестись с юмором.

У Наташи брали кровь, измеряли десятки показателей, часть из них не укладывалась в норму, тогда кровь брали снова, измеряли новые показатели, перепроверяли старые. В подробности она не входила.

Ни один из тех, кто в эти дни смотрел Наташу, не нашел ее здоровой, хотя она ни разу не пожаловалась, всем улыбалась. Психиатр – единственный, с кем пришлось поговорить, остальные работали молча, – поставил диагноз «осложненная реакция утраты», что-то произнес низким голосом про идеализацию умерших и назначил антидепрессанты, женщина-кардиолог сообщила, что у Наташи «плохая кардиограмма», а женщина-невропатолог – что «все проблемы от спины». Узнав про Наташину специальность, невропатолог задумалась и посоветовала держать скрипку в другой руке. Наташа и тут вежливо кивнула.

– Никогда не видела столько глупых людей сразу, – жаловалась она Дине.

Гинеколог, лысый и уже загорелый, носил на волосатой груди цепь и называл всех «девочками» и на «ты» – некоторым это, стало быть, нравилось. Он спрашивал самые обычные вещи в такой гадкой манере, что раздеваться Наташа не стала. Да не прогневается господин мой, что я не могу встать пред тобою, ибо у меня обыкновенное женское, – вспомнила она Рахиль.