Энтони Бёрджес - М.Ф.

– Врача, проводите меня к…

Парочка Пардалеоса тут как тут, подкатила с улыбкой, согнув руки крюками. Не столь слабо, но еще коварней, я крикнул:

– Нет, нет. Уберите их. Это их рук дело. Двое, судя по виду, руководящих работников в рубашках с короткими рукавами сверкнули очками на меня, на них, сурово помахивая руками. Потом служитель туалетной, крепкий черный старик в белом, с морщинистой серой слоновьей кожей, обнял меня за пояс.

– Тебе в неотложку, сынок? Пошли со мной.

Он меня вывел, а люди Пардалеоса на удивление не спешили следом. Фактически я увидел, как тип с ржавыми волосами пошел к писсуару, приготовившись большим пальцем ловко отковырнуть «молнию» па ширинке. Я оказался в огромном, полном людей вестибюле, свободный, но озадаченный. Озадаченный также и тем, почему не хочу отдохнуть в Лежер-Сити, слабый мальчик, еще больше ослабленный утренними откровениями. Предложение Пардалеоса выглядело абсолютно разумно. Если я двадцать лет жил без младшей сестры, не нужна мне младшая сестра. Что за спешка? Тем не менее я сказал:

– Теперь, наверно, все в порядке. У меня самолет. Просто временное…

– Ты уверен? Выглядишь совсем нехорошо, сынок. Куда летишь?

– На Каститу.

– На Каститу? Где это?

Я понял, что за спешка. Я жаждал Сиба Легеру, как единственной в мире нормальности. А потом увидел мужчину из Бронкса, сплошь в черном, напоминанье весело одетым о смерти, порывисто движущийся предупредительный символ того, что лежит для всех них за кратким спазмом отпускного солнца. Перед собой он вел коричневого коротышку в желтовато-коричневом костюме, усатого, яростно шевелившего губами, быстро таща его в скрытном захвате. Гусман, как и было обещано, взят, предотвращено его возвращение в… Британский глашатай, звонарь во все колокола, в треуголке, в бриджах по колено, в накидном кафтане, с наложенным саундтреком русского запевалы: я неосознанно запомнил этот образ.

– Я хочу сказать, в Охеду. Чартерным рейсом.

Охеда ведь где-то в четырехстах милях к западу от Каститы, не так ли?

– Вон на том телевизоре увидишь выход на посадку, сынок. А я вернусь в старый сортир. Уверен, что будешь в порядке?

– Спасибо, – сказал я и добавил: – Мы, Гусманы, крепкий народ.

И вот, через пару дней, я мчал на восток на ладной бермудской яхте под названием «Zagadka II», красивой новенькой поделке около тридцати футов по ватерлинии и десяти в ширину. Принадлежала она человеку по имени Фрэнк Аспенуолл, лет сорока пяти, мясистому, брутально лысому, как восточный монах или палач, уроженцу Харрисберга в Пенсильвании, незначительному модельеру женской одежды, отошедшему от дел ради жизни в походах по настроению в открытом море. Женщин он ненавидел и даже по отношению к своей лодке не говорил «она». Имелся у него компаньон, тоже женоненавистник, по имени Пайн Ченделер, двадцати с чем-то лет, поэт, который, по-моему, периодически бросал Аспенуолла то в одном, то в другом карибском порту, но в очередном возвращался, в синяках, изголодавшийся, кающийся.

Как зовут мою сестру, гадал я? Аннамария, Кларинда, Офелия, Джейн, Пруденс, Чарити, Карлотта? Нет, не Карлотта. Мне, конечно, плевать. Просто праздное любопытство. С другой стороны, когда стану совершеннолетним, разве эта сестра не окажется на моей ответственности? Пусть закончит окончание школы, потом кончит замужеством. Но при этом я уже предполагаю облечься в жесткий саван главы семьи. Зачем это мне? Аспенуолл и Ченделер свободны, хоть и безнадежно друг к другу привязаны сексуально. Я научился относиться к сексу так: есть так есть, нет так нет. Мог, как воображаемые произведения Сиба Легеру, быть абсолютно свободным. Свободным даже от ропота и ворчания своего тела. Я теперь себя чувствовал лучше, одолеваемый всем этим озоном, льнущим к спине Карибским солнцем. Как бы выходило, что я, не зная причины всех своих мелких недомоганий, мог отписать их подобной причине, наподобие многочисленного движимого имущества. Я все отписывал обратно своему отцу.

В данный момент я готовил обед – нечто вроде буйабеса из консервированной селедки, моллюсков, кальмаров, приготовленных с растворимыми рыбными кубиками, луком, перцем, а потом на десерт полумесяцы персика, утопленные в карамельном креме. Камбуз мой был па корме в большом кубрике, служившем главным образом для хранения парусов, – ближе к левому борту, с не слишком хорошо оснащенной буфетной, перед умывальней и трапом на правый борт. Дальше по корме от меня располагался салоп с кожаными сиденьями по обеим сторонам, со столом посередине и штурманским столиком у передней переборки. На одном сиденье лежал Пайп Ченделер с прямыми блондинистыми волосами, в очках из горного хрусталя, с выпяченными по-рыбьи губами, издававшими в вокальной репетиции периоды длинной псевдопоэмы, над которой он работал: «Вареным моллюском, ослабшей струной, уравненье доказано, равенства знак… – Ни слова про море вокруг: сплошной едкий, угарный сексуальный треп больничных сиделок. – …Опускайся, труба, отдохни, наконец, хватит дуть». На нем были вареные слаксы цвета шпината и рубашка, сначала казавшаяся старомодной газетной рубашкой, но при близком рассмотрении выяснялось, что ее, по какому-то грязному замыслу, украшали страницы писателей-мистиков. Аспенуолл ухмылялся своему дружку, голый, за исключением трубки.