Татьяна Москвина - Женская тетрадь

Я часто перечитываю «Воспоминания» Тэффи, где запечатлена история ее бегства из России. Причины этого бегства объяснены ею, как всегда, кратко и исчерпывающе: «Увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата, медленно ползущая струйка поперек тротуара перерезывает дорогу жизни навсегда. Перешагнуть через нее нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать».

Однако в «Воспоминаниях» беженство описано как невольный и даже где-то забавный случай: два антрепренера предложили Тэффи и Аверченко выступить в Киеве, и вот они поехали через взвихренную Русь, в компании милой актерки Оленушки и старых актрис с китайскими собачками на руках. И, через Киев и Одессу, понесло-завертело писательницу злыми ветрами и вымело наконец из погибающей Родины навсегда.

Это уникальный текст. Он плотно набит людьми и событиями страшными, горькими, непознаваемыми. Жизнь героев висит на волоске. Они пробираются дикими тропами, сквозь анархию, кровавый разгул, где властные человекообразные разгуливают в шубах с дырками от пули на спине, снятыми с убитых, а тварь-комиссарша расстреливает людей лично, у крылечка, и тут же отправляет естественные потребности. Но рядом с Тэффи, точно охраняя ее, действует невероятный антрепренер Гуськин – возможно, один из самых смешных персонажей мировой литературы. Деликатно названный Тэффи «одесситом».

Речи Гуськина можно выписывать целиком и читать вечером семье у камина. «Все пойдет, как хлеб с маслом», «а он спит, как из ведра», «буду молчать, как рыба об лед», «проще порванной репы», «здесь жизнь бьет ключом по голове», «битые сливки общества», «я буду мертвецки удивлен» – эти и тому подобные, впоследствии затасканные анекдотические словечки, придают Гуськину бодрый и крепкий водевильный оттенок. Невозможно спокойно читать, как Гуськин, натолкнувшись в Украине на немецкий карантин, пытается спасти ситуацию. «Карантин? Какой там карантин, – лепетал Гуськин. – Это же русские писатели! Они так здоровы, что не дай Бог. Слышали вы, чтобы русский писатель хворал? Фа! Вы посмотрите на русского писателя!

Он с гордостью выставил Аверченко и даже обдернул на нем пальто.

– Похож он на больного? Так я вам скажу: нет. И через три дня, послезавтра, у них концерт. Такой концерт, что я бы сам валом валил на такой концерт. Событие в анналах истории…»

Или заходит в голодные дни разговор о ресторанах. «Я таки порядочно не люблю рестораны, – вставил Гуськин. – …И чего хорошего, когда вы кушаете суп, а какой-нибудь сморкач сидит рядом и кушает, извините, компот. – Чего же тут дурного? – Как чего дурного? Притворяетесь! Не понимаете? Так куда же он плюет косточки? Так он же их плюет вам в тарелку. Он же не жонглер, чтобы каждый раз к себе попадать. Нет, спасибо! Я таки повидал ресторанов на своем веку…»

Что это? Реальный человек? Наверное, какой-то реальный антрепренер и был, и вез Тэффи в Киев. Только великий Гуськин не с него писан точно. Эти интонации мы встретим во множестве ранних рассказов Тэффи, так будут говорить ее многочисленные «одесситы», косноязычные, хлопотливые, шумные, уморительные, хитро-глуповатые, незабываемые. Гуськин – их квинтэссенция, их вершина, точка, последний бал-маскарад.

И именно его Тэффи берет с собой в «Воспоминания» – чтоб защититься от ужаса действительности.

Через гражданскую войну ее проводит, как Вергилий, ее собственный персонаж!

Он делает нечеловеческое человечным. Он улаживает невозможное. Он поселяет автора в избушки, кормит, сажает на поезда, дотягивает до цивилизации. Очаровательно-идиотический, комично-важный, анекдотический Гуськин создан Тэффи как буфер внутри текста, чтоб отчаяние не залило душу, чтоб не взбунтовался разум, чтоб не дрогнули, не расплылись в крик, в черный плач формы вверенного ей русского слова!

В эмиграции Тэффи работала много и прекрасно. Они приехали на чужбину – но в некотором смысле ведь и на родину. Созданный Петром мираж русской европейской цивилизованности нашел свой последний приют по месту обитания оригинала. В Париже Тэффи ждал ее родной брат Николай, генерал. Огромное число друзей и почитателей. Здесь ее даже подстерегало позднее (Тэффи за пятьдесят) личное счастье по имени Павел Тикстон, промышленник и джентльмен. Она становится его «гражданской женой» и счастлива с ним (он умер перед началом Второй мировой).

Женственность Тэффи, казалось, не имела изъянов. Всегда щеголявшая обновками и, как говорят, перед смертью попросившая пудреницу и зеркало, она обладала полным набором милых дамских пристрастий: драгоценности, духи, цветы, легкая мистика, кошки. И при этом – никаких «феминистских» наклонностей. Женщины Тэффи не хуже и не лучше мужчин, как русские не хуже и не лучше евреев, а собаки не хуже и не лучше кошек. Такие существа, вот и всё. В отличие от серьезных писательниц ХIХ-ХХ века, которые служили большим идеям и подражали великим писателям, Тэффи не брала на себя никаких крупных долженствований, мученических страстей, обязательных служений. Она пришла в слово как живая – в новой шляпке, с подслушанным вчера разговором и забавной историей, случившейся в прошлый вторник, с живым, неугасимым интересом к людям.