Олег Рой - Амальгама счастья

Охваченная горем – таким сильным, что солнце в небе показалось ей черным, – она кинулась наперерез его удаляющейся фигуре, перехватила его руки, крепко сжав их в своих ладонях, и страстным волевым усилием повернула Марио к себе. Повернула – и в тот же миг с облегчением поняла, что касается не бесплотного призрака, а живого и дышащего человека, который снова может видеть, и слышать, и чувствовать ее. Слава богу, случившееся в этот миг не было необратимым, он снова вернулся к ней, вернув тем самым Даше ее надежду и ее любовь.

– Слава богу… – повторила она уже вслух, еле слышным шепотом, обессиленная так, словно за несколько прошедших секунд пережила все трагедии подлунного мира. А он снова сжал ее в объятиях – только уже не спокойно и бережно, как несколько минут назад, а со страстью собственника, напуганного возможной потерей, с пылкостью любовника, едва не расставшегося с возлюбленной навсегда… И так, обнявшись, они молча пошли по желтой дороге, уводившей их от лесного родника туда, где слоился и дрожал от утреннего солнца воздух, – вперед, к меловым холмам, к расплывчатым голубым далям, к размытым контурам встающего дня, о котором они не знали ничего, кроме того, что в этот день должны быть вместе.

Они шли и шли, все крепче прижимаясь друг к другу, и молчание не было тягостным для них. Но наконец напряжение спало, отпустило обоих; Даша осмелилась искоса взглянуть на друга и, увидев, что лицо его стало прежним и он снова улыбается, спросила:

– Что это было, Марио?

– Разве ты не поняла, моя хорошая?

Девушка помолчала, осененная догадкой, о которой не хотела даже думать, и неуверенно произнесла:

– Я поняла, что ты… уходишь. Но почему, почему?! Разве тебе плохо со мной?

Он посмотрел ей прямо в глаза, точно вбирая в себя весь Дашин облик и стремясь заполнить ею себя. Потом ответил медленно и осторожно:

– Да, на сей раз я. Я уходил, потому что время пришло, carissima… А время – единственное, с чем мы не можем справиться в нашей жизни. Мы можем бороться с врагами, с собой, с любовью и ненавистью, даже с болезнью и смертью мы можем потягаться – потому что всегда есть кто-то, кто сражается на нашей стороне, и его заслуги мы приписываем себе и думаем, что это мы победили болезнь и смерть. Но однажды приходит срок, и все заканчивается. С этим сроком не поспоришь, девочка.

– Но ты вернулся, – упрямо возразила Даша, цепляясь, точно капризная барышня, за старое как мир заблуждение, будто человек властен над своей судьбой и временем. И Марио усмехнулся ее наивности и с силой провел рукой по ее волосам, вспыхнувшим на солнце платиновыми искорками.

– Я вернулся, да. Просто потому, что, значит, это был еще не мой срок, не мое время, а так – первая попытка, первая проба. Может быть, первый допуск к вечности. Или, если хочешь, игра, репетиция – репетиция жизни в прекрасном мире, но уже без тебя. Я ведь должен – мы оба должны – знать, что так и будет. И уже скоро, очень скоро…

– Ты с ума сошел! – И Даша резко отстранилась от человека, который, обнимая ее, осмеливался говорить о близкой разлуке без тени горечи на устах. – Неужели ты готов расстаться со мной навсегда – вот так, спокойно, без борьбы и без сожаления, и только потому, что «пришло время»?.. Разве мы не в силах ничего изменить?

Смех Марио прозвучал тихо и нежно.

– Ты бунтуешь против вечности? Ты хочешь изменить порядок мироздания?.. Не выйдет, Дашенька. И потом – почему расстаться навсегда?.. Я буду ждать тебя все там же, на берегу, и однажды ты придешь ко мне – так же просто и естественно, как это уже случалось. Какая разница, сколько времени пройдет на земле, если здесь мне будет легко и радостно ожидать твоего прихода?

Даша подавленно молчала, отвернувшись в сторону и отвергая всем сердцем слишком простую, слишком ясную его логику. Это была логика смерти, а она все еще оставалась живой. И, поняв это, Марио взял ее за подбородок и, повернув к себе ее нахмуренное лицо, коснулся Дашиных губ своими губами – умиротворяюще, легко, будто прося прощения за то, что огорчил девушку. Но и поцелуй этот не был принят Дашей, он показался ей слишком бесплотным, слишком сухим – в отличие от былых поцелуев этого мужчины, воспоминания о которых заставляли бешено биться ее сердце, из этого вдруг словно начисто удалили всю страсть и живость, всю пылкость и теплоту настоящей земной любви. И, почувствовав, как она не соглашается, отрекается, уходит от него все дальше и дальше, Марио быстро, почти резко встряхнул девушку за плечи и заговорил куда строже, чем прежде, – так, как не говорил с ней еще никогда: