Митч Каллин - Страна приливов

— Хорошо, — сказал он наконец, пододвигаясь ко мне. — Хорошо, — сказал он еще раз и вложил свою тонкую руку в мою.

И мы пошли прочь — через входную дверь, по крыльцу, — спасаясь от метеоризма Рокочущего. Через двор. В заросли сорго. Прошелестели сквозь траву. Взобрались на насыпь. Ступили на землю приливов и ушли глубоко под воду. Диккенс, может, этого и не знал, но я была осьминогом, а он плыл рядом со мной, потому что превратился в дельфина. Я не стала ему говорить, а то вдруг бы он испугался. Тогда бы он точно утонул и Классик так и осталась бы неспасенной. Поэтому я не сказала ему, что мы на дне моря, а высоко над нами тянут сети рыбаки.

Диккенс сказал: — Три тебе.

Три пули звякнули на моей ладони.

Мы присели на рельсах на корточки, «Лиза» и расплющенные пенни остались у нас с подветренной стороны.

— Клади их сюда, вот так…

Он осторожно положил свои пули поперек рельса, следя, чтобы расстояние между ними –было около фута. Потом стал смотреть, как я раскладываю свои пули на другом рельсе.

— Что теперь будет? — спросила я.

Диккенс надул щеки. Потом сделал губами такой звук, как будто что-то взорвалось, и хлопнул в ладоши.

— Конец света, — сказал он.

— И акула-монстр умрет?

— Нет. Акула бессмертна. Она глотает пули, как конфеты.

Я представила себе, как грохочут в акульей пасти пули — взрывающаяся закуска.

— Если бы у нас было ружье, мы бы ее убили, — сказала я.

— Ни за что, — сказал он. — Мне нельзя стрелять. А не то получу по зубам.

По зубам?

— Как это?

— А вот так…

И Диккенс дважды шлепнул себя по подбородку, да так сильно, что чуть не потерял равновесие после второго удара. Кожа на его подбородке стала ярко-розовой, на ней горел отпечаток ладони, и Диккенс, нахмурившись, потер ушибленное место.

— Мне часто давали по зубам, — сказала я. — Раз тысячу, наверное.

— Мне тоже, — сказал он. — Моя сестра говорит, за дело. Она наказывает меня, только когда я делаю что-нибудь неправильно, но, по-моему, это бывает часто.

Делл бьет Диккенса. Она драчунья, как и моя мать.

— Ты жалкая тварь, — слышала я ее голос, — Что с тебя толку? Объясни. Ты мне никогда не нравился, никогда, так и знай.

А Диккенс, обхватив себя руками за плечи, забивался в какой-нибудь угол дома и перепуганным голосом умолял: — Прости меня, пожалуйста, прости, не надо…

Он взял мою руку:

— Нам лучше пойти. Если акула-монстр застанет нас здесь, мы обречены. Лучше нам спрятаться.

И мы снова пошли. Диккенс шагал впереди, я за ним, раздумывая, массирует он Делл ноги на ночь или нет. Я без конца представляла себе складки жирной плоти, в которых тонут пальцы, и поднятую руку, готовую опуститься и покарать за малейший проступок.

— Псина паршивая!

Это слова моей матери, она часто звала меня так; иногда в шутку, но по большей части всерьез.

— Псина паршивая! Ах ты, псина паршивая!

Что я теперь не так сделала? Слишком слабо массировала? Или, наоборот, слишком сильно? Или долго мяла одно и то же место?

Не вставая с постели, она пыталась достать меня своими толстыми ногами. Я всегда знала, когда она начнет лягаться: сначала она всхрапывала, потом сердито фыркала, выдыхая. И я всегда легко увертывалась от ее пинков. Я была быстрой. А у нее ноги двигались, как в замедленной съемке. Зато с руками другая история.

— Ты псина паршивая! — огорошила я Диккенса, как раз вернувшегося из зарослей джонсоновой травы, которые у него были вместо туалета. — Описал всех рыб с водорослями.

— Нет, — сказал он, мотая головой, — сама ты псина!

Мы сидели: внутри «Лизы».

Точнее, «Лизы-2», как Диккенс называл свой шалаш после ремонта: он залатал провалившуюся крышу, выбросил велосипед и покрышки. Это был ее первый поход, и мы вместе обследовали дно океана, надеясь на встречу с акулой-монстром, но приближался вечер, мы устали и поднялись на поверхность.

— Во что теперь будем играть?

— Я подумаю.

Лучи близящегося к закату солнца проникали в подлодку сквозь щели в корпусе, падали на нас, подсвечивали редкие волоски, которые росли из сосков Диккенса. Он похлопал себя по выступающим ребрам; его грудная клетка, гладкая и чистая, казалась почти прозрачной.

— Пошли в автобус, — сказала я. — Оттуда лучше всего наблюдать за светлячками. Они к нам прилетят.

— Я не могу.

— Почему? Поиграем.

— Мне нельзя туда ходить.

Диккенс замолчал. Посмотрел на пуговицу у себя на животе.

— Если представить, что автобус — это наживка для акулы, и отогнать его на рельсы, а он перевернется и сгорит, попадешь в беду. И тогда тебе уже нельзя подходить к нему, никогда.