Ольга Лукас - Рассказы к Новому году и Рождеству [антология]

Дверь открывали по возможности нарядные люди. Пихали нам в коридоре пакетики, чтобы мы потом отдали детям машинки, куклы, киндер-сюрпризы, шоколад, конструкторы. Мы засовывали это в мешок к нашим пуховикам и, показно покопавшись, извлекали подарок.

В общежитии женщина с воланами на блузке долго вела нас по коридорам, мы встречали каких-то людей, и люди улыбались, пахло вареными яйцами. В комнате — папа, бабушка и два мальчика в колготках. А детей в колготках было почему-то особенно жаль, никакую наготу не спрятать трикотажем. И мальчики испугались нас, Таню и Юру с ватой, и не могли вспомнить стихов. Ну же, ну же! Елочки — иголочки! Все подсказывали им, а они, в колготочках, не могли. Тогда мы со Снегурочкой прочитаем вам, говорил я остатками моего толстого Дедморозова голоса.

Попадались и взрослые дети экзальтированных родителей. Мальчику 10 лет, его отец водитель, слесарь, инженер холодильного оборудования, пахнет сушеной рыбой и умеет кричать коротким сухим матом. Ребенок повзрослел давно и подолгу сидит в подъезде, а его мама все еще держится кудрями и брошью с меховыми цветочками, потому что стоит перестать устраивать Алешеньке Новый год, и она полетит вниз со своим холодцом, мимозой на дно колодца под сметанным кремом и останется там навсегда. И вот она зовет нас, Деда Мороза и Снегурочку. Мы стоим перед Алешей и просим рассказать стишок. Алешенька в рубашечке с галстучком смотрит в ответ устало, серьезно читает. Нас трое в костюмах.

Время от времени я встречал в комнатах Васины ковры: вот с лилиями, вот с розами. Мы водили по ним хороводы. Иногда попадались и длинные желтые дорожки. Это, наверное, если была жива бабушка, знавшая Тамару или Галину Андреевну.

Мама к Новому году купила с лилиями на кремовом фоне. Я ложился на него, будто я Офелия. Отец даже споткнулся об меня однажды и разбил стекло в серванте.

Успех был громким, и начались гастроли.

Нас позвали в школу поздравлять младшие классы. В спортивном зале стояла елка. На турниках висели гирлянды, а на сетке, защищающей окна от мячей, снежинки. Первоклассники были в карнавальных костюмах. Некоторые плащи и накидки хранили в себе старый ситцевый халат, но все равно, все равно. Таня раздавала конфеты, я читал стихи.

Наше выступление запомнилось. До конца школы некоторые мальчики встречали меня так: «Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты! Ты подарки нам принес, пидорас горбатый?»

Моя тетка работала в Доме ребенка, нас пригласили и туда. Сказали, что сладкого детям не будет: шоколада и мандаринов им нельзя, а игрушки подарят в какой-то другой день. Нужно просто почитать стихи, спеть песню про елочку и поводить хоровод.

В зале музыкальных занятий стояло не больше десяти детей. Все они были больны какой-то очевидной болезнью. Мы с Таней испугались. Схема поздравления прокручивалась в нас хорошо смазанной шестеренкой, но было очень жарко и стыдно, а стихи повисли и тянулись. Самую маленькую девочку придерживала за ручки белая круглая нянечка. У девочки была какая-то казенная стрижка, она слегка раскачивалась и внимательно смотрела на меня. Нянечка вдруг сказала: «Вот, Дедушка Мороз, потанцуй с Машенькой!» А может быть, с Танечкой, Оленькой, с Варюшкой — не помню имени и даже, честно говоря, не помню пола. Мишенька? Коленька? Я согнулся пополам, чтобы ухватить липкие руки ребенка. Машенька следила за мной с непонимающей нежной тревогой. Конечно, не было тогда ни Дома ребенка, ни костюмированного праздника, ни школьной поездки. Был только какой-то сгусток боли, разбавленный до переносимости, из которого все мы пришли, куда мы все попадаем перед черными окнами и куда погрузимся однажды и навсегда. Из этой боли смотрела на меня Машенька (Мишенька, Варвара, Илюша), а я придерживал ее за руки и топтался на месте около нее; я — подделка в костюме выдумки. Пахло вымытым линолеумом.

Никогда, никогда не забуду тебя… хотя ладно. Музыкальный работник, женщина средних розовогубых лет, желтоватая блондинка, заиграла на пианино и слаженно запела, глядя вправо и немного вверх, как будто света искала. Мы с нянечкой подхватили и пошли кругом. Метель ей пела песенку, спи, спи, спи.

В Доме ребенка нам заплатили в тройном размере. На улице я с облегчением разглядывал грязный городской снег и надутые пуховики. В автобусе ехал равнодушно. Ничего не хотелось, и в Петербург — нет, нет, и костюмы надоело таскать.

31 декабря, завтра все переломится, а пока.

Частный сектор называли «рукавом»: это если посмотреть с неба, получится рукав, отходящий от города. Но смотрит ли кто-то сверху? Дворник вычищает здесь тропинку на одного, и мы идем с Таней, одинокие, мало знакомые в общем-то, и не люди, а капюшоны. От фонаря до фонаря чернота, а на свету сугроб блестит желтоватой волной. До Петербурга долго и скользко.