Маргерит Дюрас: Летний вечер, половина одиннадцатого

— Мы тебя ждем, Мария, — сказал Пьер.

Городок маленький, он уместился на двух гектарах, неправильных очертаний, до отказа заполненная форма с четким контуром. А дальше, куда ни повернись, простираются поля; такие однообразные, ровные, лишь едва заметно колышутся они в ночной темноте, но на востоке как будто вдруг обрываются. Там река; за лето она пересохла, но завтра она выйдет из берегов.

Часы показывают десять. Вечер. Лето.

Под балконами отеля проходят полицейские. Поиски, должно быть, совсем вымотали их. Они тяжело волочат ноги по уличной грязи. Уже много часов прошло после убийства, и они говорят теперь о погоде, о грозе.

— Родриго Паэстра, он где-то на крышах.

Мария вспомнила. Крыши — вот они, они пусты. Тускло поблескивают под балконом, на котором она стоит. Никого.

Они ждут ее в зале ресторана, среди столиков, с которых уже убрано; они забыли о ней, сидят, боясь шелохнуться, не отрывая глаз друг от друга. Отель переполнен. Им негде больше побыть вдвоем, только здесь.

Снова раздаются свистки — на другом конце городка, далеко за площадью, в той стороне, где Мадрид. Ничего не произошло. Полицейские задерживаются на углу улицы слева, идут дальше. Это просто дозор. Полицейские проходят под ее балконом и сворачивают на другую улицу.

Десять часов или немного больше. Ей уже давно пора быть с ними в ресторане, войти к ним, вторгнуться между его и ее глазами и еще раз сообщить им свою потрясающую новость:

— Мне сказали, что Родриго Паэстра прячется где-то на крышах городка.

Она уходит с балкона в коридор, ложится рядом с Жюдит. Ее Жюдит, ее комочек среди других спящих в коридоре детей. Мария тихонько целует ее волосы.

— Жизнь моя, — шепчет она.

Малышка не просыпается. Она лишь едва заметно шевельнулась, вздохнула и снова погрузилась в глубокий сон.

И городок тоже теперь погружен в сон, в спокойный сон. Только кое-где говорят еще о Родриго Паэстре — он нашел свою жену обнаженной рядом с Пересом, оба крепко спали после любви. А теперь она мертва. Мертвое тело девятнадцати лет от роду лежит в мэрии.

Если бы Мария встала, если бы пошла в ресторан, она могла бы попросить, чтобы ей принесли чего-нибудь выпить. Она представляет себе первый глоток мансанильи, ее вкус во рту и потом — разливающийся по телу покой. Но не встает.

Где-то там, за этим коридором, за желтой трепещущей завесой света керосиновых ламп раскинулись крыши городка, а над ними ползет небо, ползет, сгущаясь и тяжелея. Кусок неба она видит в прямоугольнике открытой балконной двери.

Мария встает. Может быть, все-таки вернуться в ресторан, где они еще сидят, потрясенные внезапно поразившим их желанием, сидят одни среди пустых столиков и измученных официантов, которые ждут их ухода, но они их даже не видят.

Она снова идет на балкон, закуривает сигарету. Дождя пока нет. Что-то долго его нет. Он назревает в темном небе, но надо еще подождать. За дверью балкона слышно, как заходят в коридор мужчины и женщины. Они говорят тихо, чтобы не разбудить детей. Ложатся. Некоторое время лежат молча, надеясь уснуть, но сон не идет, и они опять начинают разговаривать. Отовсюду, особенно из переполненных комнат, доносится гул голосов, перекрываемый через равные промежутки времени неотвратимыми, как рок, шагами полицейских.

Шаги проходят, и возобновляется ровный семейный гул, неспешные, усталые, такие будничные разговоры во всех замкнутых коридорах и комнатах. За каждой дверью, на сдвинутых кроватях, в тесноте, рожденной из внезапной прохлады грозы, говорят о лете, об этой летней грозе и о преступлении Родриго Паэстры.

Вот наконец и ливень. В несколько мгновений он заполняет улицы. Слишком сухая земля не может впитать сразу столько воды. Деревья на площади гнутся от ветра. Мария видит, как их кроны то появляются, то скрываются за коньками крыш. А когда молнии озаряют городок и поля вокруг, в их мертвенно-белом свете на один этот миг видит она неподвижный комок в струях дождя — фигуру Родриго Паэстры, скорчившуюся в проеме темного каменного дымохода.

Всего несколько минут продолжается ливень. Снова становится тихо, и ветер тоже стихает. И свет — слабый, смутный, долгожданный — проливается с утихомирившегося неба. И в этом свете — так хочется, чтобы он стал ярче, что он и вправду словно разгорается, но скоро, скоро померкнет в преддверии нового ливня — в этом свете Мария видит неясный силуэт; он бьет в глаза, он вопиет, этот неясный, размытый силуэт Родриго Паэстры.