Игорь Сахновский - Заговор ангелов

Впрочем, такая дата, как 1938-й, говорила о смертельности советского заболевания откровеннее любого дымного предисловия.

Второй (и в последний) раз отец прислал мне деньги для того, чтобы мы с сестрой купили билеты на самолёт и прилетели к нему повидаться. Не мною замечено: юношеское восприятие жизни имеет странную бесчеловечную специфику. Я знал со слов матери, что отец очень плох, что он уже вряд ли встанет. Но это знание оставалось чисто внешним, не проникало в меня. Какая-то инфантильная, бессознательная часть моего существа даже тихо радовалась предстоящей поездке, словно приключению. Кажется, нет более прочного бронежилета, более глухой защиты, чем душевная тупость молодого здорового человека. При всей хвалёной свежести чувств.

Мы впервые летели с сестрой так далеко на восток. При взлёте в иллюминаторе виднелся воспалённый закат, и я думал о том, что, если хорошо разогнаться, допустим, на сверхзвуковом, то можно постоянно догонять уходящее солнце и не давать ему сесть. Потом я подумал, что при таком же скоростном и длительном рывке в западную сторону, сквозь худеющие часовые пояса, через несколько витков удастся, наверно, хотя бы немного отмотать время назад и попасть во вчерашний или позавчерашний день.

Тут меня в очередной раз настигло подозрение, что времени в принципе нет – его просто придумали, чтобы удобнее было измерять движение тел. На эту мысль меня натолкнул тот факт, что все единицы измерения времени – хоть секунды, хоть годы и века – одолжены у астрономических циклов и пристёгнуты к ритмичному движению планет, только к движению. Потом я подумал об отце: вспомнил, как он уезжал от нас в захватывающую новую жизнь, чуть ли не в Кению, сильный и окрылённый своими надеждами. А мы, как сброшенный балласт, оставались одни, сами по себе, в старой, неинтересной жизни. И то, что теперь он лежит там, беспомощный, остановленный, и зовёт нас к себе, – разве это не время натворило? Нудный спорщик внутри меня логично долдонил, что это тоже результат движения, биологических и прочих необратимых процессов. И я снова, как на острые колья, нарывался на необратимость – главную улику и безжалостное свидетельство того, что время существует.

Академгородок в Иркутске выглядел опрятно и дружелюбно. Мы сразу поехали в больницу. Отец лежал в маленькой отдельной палате. Прежде чем мы зашли к нему, я успел поговорить с лечащим врачом, который, судя по всему, уже махнул рукой на лечение; он не скрывал своего бессилия и как будто удивился моему вопросу о прогнозе. «Ну какой может быть прогноз? Метастазы в позвоночнике».

При виде нас отец, улыбаясь, привстал. Он был худой и страшно красивый, несмотря на чёрные подглазья. Даже в больничной постели он по-прежнему производил впечатление иногороднего, сдержанноучтивого гостя в чужом монастыре.

Мы сели рядом с кроватью и стали смотреть на него. После нескольких дежурных вопросов повисло молчание. Я боялся, что теперь нам совсем будет не о чем говорить. Но отец вдруг завёл речь о книге, лежавшей на тумбочке в изголовье. Это были мифы античной Греции. «Ты читал?» – «Да». – «Я вот что хочу понять. Там же не только сказки? Не просто выдумки?» Сам того не желая, он зацепил тему, которая меня остро интересовала, и следующие полчаса мы были так заняты болтовнёй, что не могли оторваться друг от друга. Сестра, как всегда, очень тихая, сидела рядом и слушала.

Ссылки на великие умы вроде Гесиода и Вольтера, которые считали, что в мифах отражаются реальные истории, отца убеждали не вполне. Гораздо более внушительным в его глазах был эксперимент Генриха Шлимана: даже не то, что полусумасшедший дилетант-одиночка откопал из-под земли абсолютно мифическую Трою, а то, что он сделал это с гомеровской «Илиадой» в руках, пользуясь поэмой как учебным пособием или путеводителем.

В конечном счёте мы сошлись на том, что за любыми мифами, включая самые на вид завиральные, скрывается непосредственная данность, земная или космическая, какие-то подлинные события, поразившие людей, а потом перемолотые по законам людской молвы и предельно сжатые, уплотнённые вековой памятью. Я не берусь судить, почему отцу был настолько важен этот разговор, но он радовался, как ребёнок, когда обнаружил, что меня, как и его, больше всего впечатляет история Орфея. «Это самое загадочное, правда?» – сказал отец.

Нас прервала медсестра, пришедшая делать укол.

Когда она вышла, отец тихо пожаловался: раньше приходила другая медсестра – та лучше была, не забывала вместе с лекарством колоть болеутоляющее. А эта забывает.