Марат Басыров - ЖеЗеэЛ

Не знаю, это ли сгубило его, стало последней каплей для Валентины, но, поймав новоиспеченного Адама на очередной измене, она не выдержала. Не для этого она продавала комнату, ущемляя в жилье своих детей, чтобы этот выродок трахал тут баб. Господи, да сколько же можно! Горбатого только могила исправит! Сколько лет она ждала, надеясь, что он изменится, но все было без толку. Нет уж, хватит с нее, она просто вышвырнула его вещи за забор, отобрав у него ключи. Это случилось мгновенно: еще вчера он был тут полноправным хозяином, а сегодня не мог ступить даже на участок.

Возможно, если бы Омар стал оправдываться, сочинив очередную невероятную историю, она бы и пошла на попятную, в конце концов однажды снова его простив, но ему все надоело. И он поступил так, как поступал всегда в таких случаях, – молча сложил в рюкзак свои нехитрые пожитки и пошел прочь.

Наступало самое сложное время в его жизни. Он был уже не молод, и заходить на новый круг ада было невыносимо. Все повторялось как в кошмарном сне: его ждали чердаки и подвалы, одиночество и отчаяние, тягучее похмелье и скребущий голод.

Все его женщины, когда-либо бывшие с ним, – где они были теперь, с кем они были? Почему ни одна не смогла его удержать, не захотела, чтобы он остался, не легла на пороге, когда он уходил? Неужели никто не любил его так сильно, чтобы вынудить его остаться навсегда? И так ли он ценил свободу, так ли не хотел лишить себя возможности выбирать себе жизнь? И где она – эта его жизнь? Что с ней стало, кому теперь она нужна? В чем она теперь?

Он снова жил на улице. Несколько раз его прихватывали менты, и однажды он едва не отдал концы в одиночной камере, пролежав в ней трое суток. Вызволял его Евгений, чудом разузнав, где находится приятель. Он нашел Омара едва живым, у него был жар, он не мог произнести ни слова.

В то время я работал с новым мужем Маргариты, помогая ему с камнерезными работами. Мы жили в деревенском доме, в семидесяти километрах от города. Узнав новости об Омаре, я уговорил Маргариту, чтобы она разрешила ему пожить с нами.

– Позволь ему пережить эту зиму здесь, – сказал я ей по телефону. – Кто ему еще поможет, кроме тебя?

В голосе Маргариты звучало сомнение. Что это значит «кроме нее»? Сколько говна он принес в ее жизнь, она уже стала забывать, и теперь опять?

– Да ладно тебе – какого еще говна? Забудь ты это. Где та Марго, которая хотела про всех нас написать?

– Мы все уже давно не те, – вздохнула она. – Ладно, звони своему Омару, пусть подгребает.

– Нашему Омару, – поправил я ее.

– Нашему, нашему, – согласилась подруга.

Он приехал к вечеру и сразу же залег в соседнем доме, который Маргарита снимала для гостей. Он не выходил из него двое суток. Свет не горел и не топилась печь. Дверь была закрыта изнутри.

«Может, умер?» – всерьез обеспокоился я. Пришлось снова звонить Маргарите в город.

– Ну вот, а я тебе говорила про его говно, – раздраженно ответила она. – Не хватало, чтобы он еще тут концы отдал. Хотя от него не дождешься, – тут же добавила она. – Он еще нас всех переживет. Иди постучи в дверь, в окно. Пора его оживлять.

Надев валенки, я потопал на соседний участок. Кругом лежал снег. Он был белым, как чистый лист бумаги.

На этот раз дверь дома была открыта, на крыльце сидел Омар и курил.

Его лицо было изможденным, но, увидев меня, он улыбнулся.

– Привет, – сказал я ему. – Привет, – ответил он.

Сорин трижды квадратный, весь в углах, они налезают друг на друга, выпирают тут и там, как на какой-нибудь кубической картине Пикассо. Окружность у него только одна – голова, но и она бугристая, словно ее пропахали маленьким плугом, когда он был в отключке. Несмотря на такое несуразное обличие, Сорин – душевный человек. Он даже мил, как бывает мила стеснительная горилла. Сказать больше, Сорин невозможно трогательный, просто душка, но не дай бог вам его по-настоящему разозлить. Лучше не будить в нем зверя, лучше уж оставить все как есть.

Угловатый, застенчивый, но очень мужественный, Сорин всегда приковывал женские взгляды. Женщины тянулись к нему, в особенности те, что были несчастны в собственных семьях, – одинокий тридцатилетний мужик, пишущий стихи, с тихим голосом и могучими плечами, – у них теплело внизу живота, когда он, бесконечно сомневающийся в своем праве говорить, сидел на стуле и морщил лоб, пытаясь разобрать собственные каракули в школьной тетради. Его стихи были дикими и чувственными одновременно: шок и нежность, рык и трепет, а потом бурный оргазм – все, о чем вы только могли мечтать.