Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Обивая пороги учреждений, тетя Даша таскала с собой племянницу Людочку, поскольку маленькую девочку не с кем было оставить дома — мать работала, отец работал. Бродя по кабинетам, тетя Даша всюду привычно рассказывала то, что Людочка запомнила на всю жизнь:

— Жду я парнишков своих обедать, а их нетути, не идут. Мороз на дворе лютый, воробьишки с проводов падают — мерзнут. Махонькие — жалко. Подобрала одного, в ладонях держу, ртом дышу, отогреваю, не оживает. Ах, какая жалость, птаха такая малая, лапки — ниточки. А мальчишечков моих все нету. Уже вечер — нету. Ночь опустилась — нету. Обед в печи перемлел, огонь погас, а в трубе отчего-то гудит. Никогда не гудело, а тут гудит: у-уу. Страшно, не сказать. Не сплю, лежу, как шум какой во дворе, бегу к двери — никого. А утречком, уже днем, соседка Настасья вернулась из райцентра. Немцы гоняли дрова заготавливать. И говорит: «Не жди, дескать, Дашка, сыночков-мальчишечек, на площади в райцентре они висят, обои красуются». — «Как это висят?» — «Обыкновенно. Беги к ним, опоздаешь, снимут, не увидишь». Ну я и побежала. До самого вечера бежала, валенок с ноги чего-то всю дорогу сваливался. Бегу, а он застрянет в снегу и хоп с ноги — хоть плачь. В сумерки уже добралась. И впрямь на площади висят мои мальчишечки, рядышком, мерзлые, как колоды, стукаются друг о дружку на ветру, и эдак, как деревяшки — бум, бум, — такой звук…

Теперь эту историю почти слово в слово рассказывала Аграфена Ниловна, когда все чаще и чаще путала себя с умершей давным-давно родной сестрой. Рассказывала так же тихо, без слез, обыденно, как рассказывала тетя Даша, и оттого страшно до ужаса: висят мои мальчишечки, как деревяшки мерзлые, стукаются друг о друга — бум, бум.

— Пойду, — говорила Аграфена Ниловна, — погляжу на них еще раз.

И одевалась и шла на улицу, но, выйдя на лестницу, забывала, куда шла, или возвращалась тут же домой, или спускалась во двор и сидела на скамеечке возле подъезда. Далеко никогда не уходила, боялась шумной улицы, и потому Людмила Павловна не волновалась, что мама потеряется, выйдя из дому.

Людмила Павловна опасалась другого: возвращаясь с работы, она всегда цепенела от мысли, что, открыв дверь квартиры, не найдет мать живой. Страх потерять единственное родное существо неотступно преследовал ее последнее время. И потому всякий раз, услышав ее дыхание, она радостно восклицала:

— Это я, мамочка!

И бежала к ней, ласкаясь, целуя, не слушая ее ворчания, — Аграфена Ниловна постоянно была недовольна чем-либо.

Сегодня мама тихо, спокойно спала. Людмила Павловна облегченно вздохнула и на цыпочках пошла на кухню готовить ужин.

Сергей Григорьевич, выйдя из кабинета и сказав Людмиле Павловне «Всего доброго!», хотел вызвать лифт, но раздумал и стал спускаться по лестнице.

Он знал, что сотрудники его недолюбливают. Почему? Разве он несправедлив, требуя от людей дисциплины и исполнения долга?

«Долг — что это такое? — подумал Сергей Григорьевич и даже растерялся от этой мысли. — У людей нет иного долга, как долг перед собственной совестью».

Он так подымал и удивился: откуда такая нелепица пришла в голову? И совесть, и долг — не абстрактные понятия. Людей миллионы, у каждого своя совесть, а долг у всех один. Все мы служим одному делу, и именно это дело — наша совесть.

Он спускался по лестнице, и рядом с ним, сзади, спереди, обгоняя его, увеличиваясь на каждом этаже, двигалась вниз толпа людей, работающих здесь, в этом небоскребе, напичканном множеством учреждений и канцелярий. Кто-то здоровался с ним, он отвечал, но, убей бог, не знал большинства этих людей.

На улице толпа служащих не растеклась в разные стороны, а двинулась к недалекому метро, запрудив тротуар. У подъезда стояло множество персональных машин, Сергей Григорьевич хотел сесть в свою «Волгу», но раздумал, спросил шофера: «Как дела, Миша?» Тот ответил: «Спасибо, хорошо», — и Сергей Григорьевич отпустил его, а сам пошел в толпе. Ему было все равно, куда идти, не хотелось ехать домой. Давно не бродил по городу просто так, без мыслей и без цели. Он долго шел в многолюдной толпе, среди людей, которые мелькали мимо, навстречу, как тени, и вдруг почувствовал нечто, чего никогда не чувствовал.

Ему душно стало, давило грудь, боль отдавала в лопатку и в левую руку, и с каждым шагом боль становилась нестерпимее. Он понял, это сердце. Никогда прежде не ощущал его, а сейчас не мог даже идти и остановился, вспотев от мысли, что умрет. Упадет через мгновение и умрет и уйдет в пустоту. Добраться бы только до дому! Зачем отпустил машину?