Клайв Стейплз Льюис - Кружной путь, или Блуждания паломника

— Превосходно! — сказали гости, носившие имя Снобов.

— Ну, как? — спросил Джона молодой Болт.

— Понимаете… — начал Джон, не зная, что ответить, но Викториана сбросила маску и ударила его по щеке.

— Так ему! — сказали Снобы. — Что-что, а удаль в ней есть! Мы не всегда согласны с тобой, Викки, но в смелости тебе не откажешь.

— Преследуйте меня! — визжала тем временем певица. — Бейте меня, садист! Мещани-и-ин! — и она зарыдала.

— Простите, — начал Джон, — я, собственно…

— А пела я хорошо! — рыдала Викториана. — Всех великих людей преследуют, пока они живы… меня пре-пре-преследуют… значит, я великая!

— Что, нечем крыть? — возликовали Снобы, а Викториана выбежала из комнаты.

— Надо сказать, — промолвил один из них, — песенка ее… тогось…

— Да уж, слушать противно, — поддержал его другой.

— Ей бы и съездить по морде, — предложил третий.

— Избаловали! — пояснил четвертый. — Перехвалили, вот в чем беда.

— То-то и оно! — откликнулся хор.

— Может, кто другой споет? — сказал Болт. — Я! — закричали человек тридцать, и тот, кто кричал громче всех, вышел на середину комнаты. Он был из бородатых, в красной рубахе, в шортах крокодиловой кожи, и держал большой барабан. Ударив в этот барабан, он стал извиваться, глядя на всех огненным взором. На сей раз Джон острова не видел. Ему показалось, что он в зеленой тьме, среди переплетенных корней и мохнатых лиан, шевелящихся, как змеи. Тьма сгущалась, дышало жаром, корни сплелись в огромный непотребный комок, и песня оборвалась.

— Да, — сказали все Снобы, как один, — истинно мужское искусство.

Джон огляделся и увидел, что сами Снобы, холодные, как огурцы, спокойно курят и пьют свое лекарство. «Какие, однако, чистые люди», — подумал он и устыдился за себя.

— Ну, как? — спросил бородатый певец.

— Я… я не все понял… — отвечал Джон.

— Ничего, поймешь! — сказал певец и грохнул по барабану. — Крутись, не крутись, а этого ты и хотел.

— Нет, нет! — вскричал Джон. — Вы ошиблись, честное слово. Это выходит, у меня всякий раз, а хочу я другого.

— То есть как?

— Если бы я хотел этого, я бы не горевал, когда так выходит. Ну, скажем, если ты голоден, ты же не огорчишься, когда тебя накормят. И я не пойму…

— Не поймешь? Давай объясню.

— Я думал, вам не нравится лорд Блазн потому, что его песни вызывают этих… темнокожих.

— Так оно и есть.

— Чем же лучше с темнокожих начинать? По лаборатории пронесся тихий свист, и Джон догадался, что ляпнул глупость.

— Ты что? — грозно спросил бородатый. — Значит, я пою про этих девок?

— Мне… мне померещилось… — залепетал Джон.

— Ясно, — сказал певец. — Не отличает искусства от порнографии, — и, подойдя к Джону, он плюнул ему в лицо.

— Так его, Фалли! — воскликнули Снобы. — Поделом!

— Грязная тварь, — сурово определил один из них.

— Что говорить, Пуритания! — вздохнула девица.

— Чего вы хотите? — сказал Болт. — Он доверху набит запретами. Любые его слова — только рационализация подавленных влечений. Спела бы ты, Глагли?

Глагли немедленно поднялась и оказалась длинной как телеграфный столб. Выйдя на середину комнаты, она подбоченилась, умудрившись так вывернуть руки, словно в них нет суставов, и пошла боком, завернув носки внутрь. Подергав бедром как будто оно вывихнуто, она хрюкнула и сказала:

— Глобол обол укли огли глобол глугли глу, — после чего издала губами тот неприятный звук, который издают младенцы. Потом она села на место.

— Спасибо большое, — вежливо сказал Джон.

Но Глагли не ответила, ибо говорить не умела, ударившись обо что-то в детстве.

— Ну, она тебе угодила? — спросил Болт.

— Я не все разобрал…

— А почему? — сказала женщина в очках, не то гувернантка, не то сиделка при Глагли. — Потому что вам нужна красота. Пора понять, что гротеск — это пафос современной музыки.

— Выражает первобытное отчаяние, — прибавил кто-то.

— Реальность треснула по всем швам, — пояснил толстый юноша, который напился лекарства и лежал на спине, сладостно улыбаясь.

— Наше искусство, — продолжала сиделка, — должно быть жестоким.

— Мы потеряли идеалы на войне, — сказал молодой Сноб, — в дерьме, и в крови, и в грязи. Поэтому мы жестоки и откровенны.

— Простите, — сказал Джон, — воевали, собственно, ваши отцы, а они живут тихо, мирно.

— Мещанин! — вскричали Снобы и повскакивали с мест.

— Если вы воевали сами, — сказал Джон, отшатываясь от летящей в него реторты, — почему вы одеты, как подростки?