Елена Сазанович - Всё хоккей

– Да, я тоже так думаю, – я кивнул в знак согласия. – И до сих пор не перестаю удивляться, почему наша жизнь так не логична, если законы логики давно открыты?

– Да черт его знает, скорее всего, потому что сам человек нелогичен. Это ведь и пытался доказать Смирнов в свих теориях. Все зависит от человека, от логики его поступков. Но человек по-че-му-то предпочитает идти против них. Против них пошла и Женя.

Маслов со всей ладонью надавил на пульсирующие виски. Я видел, что ему больно вспоминать. И что наконец-то он хотел все вспомнить. И, наверное, без меня. Мы довольно долго сидели молча, я успел еще выпить виски и выкурить две сигареты. Я прекрасно знал, что Маслов не будет вдаваться в подробности. Он специально скажет главные факты, которые смогут его уличить до конца. А подробности он оставит для себя, для своих бессонных ночей, для своей совести, для всей оставшейся жизни. Меня подробности не касались.

– Да, вот так все и произошло, – словно на заседании суда начал он. Сухо, бесстрастно, безоговорочно. – Женя была пьяна, но за руль не села, несмотря на сумасбродность ее натуры, у нее было железное правило профессионала – пьяным за руль не садиться. К тому же она, наверное, очень хотела жить. Я был за рулем. Хотя, конечно, мне было бы легче оправдать себя, что это по-пьяни мы залетели в пропасть. Вернее, только она. Но я был трезв как стекло. В машине она вела себя нервно, впрочем, что вполне оправдано для женщины, которую бросают. Много говорила, много плакала и тому подобное. Мы выехали за город и неслись по обочине обрыва. Она в порыве… ну, в общем, просто в порыве схватилась за мою руку. Я потерял управление, и еле успел выскочить из машины. И уже на обочине обрыва смотрел, как она летит вниз. Что было дальше – плохо помню. Но, видимо, о своей шкуре помнил прекрасно. Я побежал. Бежал долго. До самого города. И все было на моей стороне. Ни одного свидетеля. Моего трусливого предательского побега. В городе я взял такси. Все разрешилось легко, просто. И в мою пользу. Чего не скажешь о девушке. Девушке, которую я… я очень… Впрочем, остальные слова излишни.

Он говорил, глядя куда-то вдаль, в одну точку на стене. Словно на суде излагал бесстрастные факты. Которые ударили сильнее любого красноречивого, пылкого признания. И мне показалось, что он впервые исповедовался. Не судье, не священнику, не господу Богу. А самому себе.

– Егор Николаевич, вы несознательно причастны к гибели девушки, – я сам не узнавал свой голос, он был хриплым, чужим. Я знал, что чувствует этот Маслов. Я ведь тоже был причастен к гибели человека. – Вы плохо соображали. В этот момент больше всего хочется, чтобы отключилась память. Кто-то напивается до умопомрачения, кто-то глотает пригоршнями успокоительное. Каждый хочет забыть. С надеждой проснуться и узнать, что это был лишь кошмар. Но, проснувшись, память возвращается. И как пережить эту память? И победить ее? Профессор Маслов вам помог забыть. Он был теоретик по изучению человеческих душ, практик и прагматик, и великий ученый. Он мог дать индульгенцию на право забыть. А значит индульгенцию на преступление. И он дал. Но судить мы его не можем. Он не был плохим человеком, он был великим человеком, он не был плохим ученым, он был великим ученым, и он не был плохим, он был великим. И мы этого не поняли и не поймем только потому, что нам это не нужно и вредно. И это он понял раньше нас, он отказался от своего открытия. И простил себя, и нас. И свою смерть. И наше будущее после него.

Мы долго смотрели друг другу в глаза. Мы молчали. Мне нравился этот человек. И я нравился ему.

– Я это и не оспариваю, – усмехнулся Маслов. – Более того, Смирнов очень рассчитывал на меня. Он думал, видел людей, умел угадывать их. И почему-то решил что я порядочный человек. И ошибся. Как и ошибся во многом другом. Его теории были выстроены. Если открытие существует, хотя бы в мозгах, ход его уже остановить невозможно. Я как ученый прекрасно это понимаю. Даже если открытие не в угоду человечеству. И Смирнов решил применить его на мне с минимальным ущербом для человечества. Просто испытать. А потом решить, нужно ли его обнародовать. Или нет. Но он почему-то отказывался понимать, что даже если он уничтожит изобретение, рано или поздно оно будет повторно изобретено, возможно, в гораздо изощренной форме. Открытия повторяются в мозгах, как, думаю, повторяются даже все великие произведения. Даже если бы художник нарисовал гениальную картину, никто ее не видел кроме него, и тут же ее сжег. Кто-нибудь, обязательно бы нарисовал точь в точь такую же. Если изобретение вышло в космос, уничтожай не уничтожай, это бессмысленно. Только формально можно его сжечь. Но оно уже обретает астральное тело, душу. И рано или поздно уже под чужим именем материализуется. Впрочем, я отвлекся. Я что-то говорил… Как всегда о себе…